Юрий Семенов - Прощайте, скалистые горы!
— Кирилл Васильич! Иди левее, сейчас пушку подорвут.
— Хорошо! Торопишься к автоматчикам?… Правильно! — ответил Великанов, сворачивая на север.
Ломов посмотрел вслед уходящему Великанову, и вдруг ему захотелось остановить его, обнять и расцеловать. «Что это я?» — подумал он, перепрыгивая через камни.
С помощью миномётного огня немцы прорвали правый фланг прикрывающих, устремились к перешейку.
В этом направлении и рассредоточил свой взвод Ломов. Матросы вперебежку заняли оборону, подпускали врага на близкое расстояние. Немцы были без маскировочных халатов и ясно выделялись на снегу.
— Приготовить гранаты! — скомандовал Ломов. В голове лейтенанта настойчиво работала мысль: «Любой ценой задержать. Что будет, если прорвутся…»
— Гранаты к бою! — крикнул Ломов и одну гранату за другой швырнул в цепь врага. Рядом взвились и другие гранаты, но сразу же длинные автоматные очереди заглушили их разрывы.
Наступила критическая минута, которая часто решает исход боя. Ломов поднялся во весь рост:
— Взвод! В атаку! За мной!
Ломов бежал по перешейку, с ходу стрелял, не давая опомниться врагу. Вдруг он почувствовал, как что-то тяжёлое и тупое ударило по голове. Всё вокруг поплыло, стало тихо. Лейтенант упал вниз лицом, а неумолкающий автомат в его застывших руках выпускал последние пули в землю, опустошая диск.
…Катера полным ходом шли к Рыбачьему. На головном поместили пленных. Они забились в угол каюты и, как воры, боялись смотреть матросам в глаза. В этой же каюте сидел с перевязанной головой Ломов. Рядом лежала раненная в грудь Толя. Она, как всегда, участвовала в операции. С Толи сняли шапку. Две короткие косички с бантиками из бинта тронули до слёз матросов. Они до боли сжимали зубы, глядя на медсестру. В глазах Чистякова накапливались слёзы. Тряхнув головой, он подошёл к насторожившимся пленным и за подбородок поднял вверх лицо долговязого офицера.
— Ты, «высшая раса»! — сжав кулаки, мичман тяжело дышал.
К Чистякову подошёл Титов.
— Что ты хочешь толковать им? Это же вот, — он постучал кулаком по стене. — Ты скажи им коротко: сала не будет!
Пленные смотрели то на Чистякова, то на Титова, жались друг к другу.
…Около разбитого пирса Приманки стояли Антушенко, офицеры штаба, санитары. Катера подходили к берегу. Немецкая артиллерия обрушила огонь на полуостров Рыбачий. В залив упали снаряды, подняв снопами воду.
— Наугад бьёт, по ошибке и попасть может, — как бы в шутку заметил Антушенко.
Начальник штаба подошёл к катеру, с которого уже сходили по трапу, прыгали через борт матросы. Вынесли раненых. У трапа появился Федин. Он легко спрыгнул на берег, но чувствовалось, нервы его всё ещё были напряжены. Федин доложил:
— Приказ выполнен. Двое убиты, трое тяжело ранены, несколько — легко. С того берега сняты все.
Антушенко не дал договорить Федину, обнял его за плечи и приказал:
— Тяжело раненых в землянку, врачи их ждут. Кто легко — на санки, в стационар. Мы — пешком.
Разведчики на руках вынесли из катера Толю. Санитары шли рядом, стараясь помочь разведчикам. Поддерживаемый под руку Борисовым, вышел Ломов.
— Ломова тоже ранило? — спросил Антушенко у Федина. — И что это за взвод, никак командиры не держатся: то ранит, то убьёт, — сожалел начальник штаба.
Всё ещё шёл снег. Спокойно было море. Близился рассвет.
ГЛАВА 5
— Жив-здоров, Егорыч? — спросил полковник Растокин своего ездового, усаживаясь в легковые санки.
— Так точно, товарищ полковник! Здравия и вам желаю! — отчеканил Егорыч и натянул вожжи.
Неугомонная лошадка Пулька рысцой побежала от аэродрома к штабу бригады. Светало. Около землянок суетились матросы. Они всматривались в проезжавшие санки и тут же исчезали в землянках, сообщая весть: «Приехал командир бригады».
Растокин прилетел с «большой земли». Он был на совещании у командующего флотом, поэтому в бригаде ждали его возвращения с особенным нетерпением, предполагая, что готовится наступление в Заполярье.
Санки быстро катились по извилистой дороге. Егорыч сдерживал Пульку на поворотах, потом расслаблял вожжи, и морозный утренний воздух снова бил в лицо.
— Глядишь, товарищ полковник, так мы и доедем втроём до конца войны, — весело сказал Егорыч, взглянув на Растокина.
Командир бригады кивнул головой, но ничего не ответил, вспомнив сорок первый год и день, когда Егорыч опытным глазом отобрал в тылах бригады суетливую лошадь и дал ей кличку Пулька.
— Что же ты, Егорыч, рассказывай, как на горизонте? — спросил немного погодя Растокин.
— Чисто, товарищ полковник. По ночам только тревожат…
— Кто?
— Да клопы появились, нечистая сила, и какие-то рыжие, видать германские…
— Смотрю я на тебя, Егорыч, и думаю, как ты изменился. Помнишь, в сорок первом снаряд во-он где разорвётся, а ты уже за валуны прячешься.
— Был грех. Да недолго… В том же сорок первом, во время декабрьских боёв, не помню, куда-то вы послали меня, а там немцы. Кругом стреляют и такой компот заварился, что не поймёшь, где свои, а где неприятель. Все в белых халатах, знаков никаких, подстрелят, думаю, сукины сыны, и меня, и кобылку и, стало быть, приказ не выполним…
— Об этом ты, наверное, не успел подумать, — пошутил Растокин, плотнее закрывая ноги оленьей шкурой.
— Думал, товарищ полковник, от того и живой остался. Пулька по брюхо залезла в снег, бьётся, не вылезет, саней не видать. И я, как воробей, в снегу бултыхаюсь, хотел дальше ползком двигаться, а тут начальник штаба Антушенко. Он-то мне и рассказал, как немцев от своих отличить. Наши стреляют басом: бу-бу-бу, а вражеские автоматы тенорком: дрррь-дрррь. Чего же мне с лошадью делать, бросить придётся? — спрашиваю я начальника штаба, а он мне: «Она овёс ест?» Конечно, — отвечаю. «А как желудок, исправно работает?» Нормально, — докладываю ему, а он, стало быть, только этого и ждал. «Да какое ты имеешь право, — говорит он, — разбрасываться такими ценностями». Уж так он распушил меня, так распушил! В том бою я дрался рядом с начальником штаба, а когда немцы отступили, мне помогли вытащить из снега Пульку, санки, и я помчался дальше. Вот с той поры, как впервые увидел улепетывающих егерей, и страх мой исчез.
— Об этом я и говорю, изменился ты так, что и не узнать. Да и не только ты, — Растокин задумчиво помолчал и добавил: — Все мы изменились.
Миновали последний поворот, за которым открылась прямая дорога, проложенная через лощину. Вдали виднелись землянки штаба бригады. Пулька взмахнула головой и весело, галопом рванулась вперёд. Егорыч присвистнул, натянул вожжи и вдруг неожиданно спросил:
— Наступление будет, товарищ полковник?
Растокин ответил не сразу. Занятый своими мыслями, он как бы не слышал вопроса. Но когда Пулька остановилась около землянки, громко сказал:
— Обязательно будет.
В землянке медсанроты горела коптилка, хотя уже наступил рассвет.
Медсестра Ира Вахрушева всё ещё не могла уснуть. Этой ночью она впервые в жизни делала перевязку раненым, прибывшим на катерах после боя на Суура-Ниеми, впервые видела убитых — и её девичье сердце не находило покоя. Она лежала на спине, заложив под голову руки. По щекам скатывались крупные слёзы, падая на толстые русые косы.
Ира Вахрушева совсем недавно приехала на Рыбачий с делегацией Новосибирской области — шефов Северного флота и, с разрешения командующего, осталась в бригаде. Она была награждена орденом Трудового Красного Знамени на оборонном заводе. Ночью раненый матрос сказал ей во время перевязки:
— Эх, сестричка, с орденом ты, а руки дрожат.
Вахрушевой хотелось сказать раненому матросу, что медсестра Евстолия всё ещё без сознания и, может быть… Но она промолчала, не в состоянии не только говорить, даже думать о возможной смерти подруги. Их короткая дружба с первых дней перешла в привязанность друг к другу. Они любили посидеть в землянке ранним осенним вечером и поговорить. Часто мечтали о дне, когда отгремят пушки и фронтовики вернутся к своим родным местам. Особенно больно было вспоминать Ире слова Евстолии: «Хочу быть врачом. После войны обязательно пойду учиться в медицинский институт».
И чем больше сейчас думала Ира об Евстолии, тем сильнее хотелось увидеть её, посидеть рядом, переплести её короткие тонкие косички, поухаживать за подругой. Она боялась только одного — увидит Евстолию и разрыдается. И сон не шёл. Ира быстро встала с нар, надела телогрейку, шапку, вытерла влажные, покрасневшие от слёз и усталости большие глаза и вышла из землянки. Она торопливо направилась по тропе.
Сопки утюжила неугомонная поземка. Низко над головой жалобно стонал ветер, уносясь к югу на «большую землю». Кругом снег и не так тоскливо, как было совсем недавно: черно и мрачно.
