Олег Татарченков - Высоко над уровнем моря
Теплый ветер ласково водил своей мягкой ладонью, принося из долины запах цветущих садов и кизячного дыма.
Дневная жара и пыль становились воспоминаниями.
И забылось, что на этом свете существует предательство, ненависть, жестокость и война. И что ночь здесь несет не избавление от дневных забот, а новые тревоги.
…Последовала команда «направо» и сводную роту молодого пополнения повели к палаткам.
Армейская палатка: брезентовый покатый полог над головой, позволяющий свободно выпрямиться даже самому высокому. Брезентовые же стены, чуть провисшие и оттого едва слышно хлопающие под порывами ветра. Деревянный пол, настланный из досок из-под снарядных ящиков.
Дальше — двухъярусные солдатские койки, вытянувшиеся в два ряда, тумбочки, табуретки. У дальней стенки, на самом почетном месте, стоит японский двухкассетный магнитофон и японский же телевизор. Для новоприбывших из Союза — это роскошь невиданная, для бывалых солдат — обычное дело: в каждом дукане из электроники выстроены целые горы до потолка. Были бы деньги…
Палатка освещается лапочками, висящими над центральным проходом — «взлеткой». В сущности, это та же казарма. Только брезентовая.
— Чего, орлы, у входа столпились! — усатый прапорщик в выгоревшем маскхалате растолкал солдатскую толпу, — Проходите, не стесняйтесь. Комполка распорядился отдать вам эту палатку на неделю. Пока не освоитесь. Дальше — по ротам распихаем. Я, значится, буду на это время вашим старшиной.
Словоохотливый прапор браво расправил плечи, пальцами пробежался по складкам маскхалата под ремнем и продолжил:
— Меня, значится, зовут прапорщик Бубенцов. Сейчас подойдет замполит второй роты лейтенант Капустин. Он на эту неделю будет вам и папой, и мамой, и ротным командиром. Все, лекция окончена! Занимай койки! Трех последних раздолбаев назначу в наряд по роте.
Вымотанному в дороге народу совсем не хотелось провести бессонную ночь на «тумбочке», в перерывах выметая со «взлетки» грязь, оставленную предшественниками. Поэтому пополнение, как стадо молодых коней, рванулось занимать спальные места. Се ля ви: кому то не повезло попасть на глаза старшине и этим несчастным было обещано ночное бдение. «Кто не успел — тот опоздал» — любимая армейская поговорка.
Вадим успел попасть в золотую середину и занял двухъярусную койку на пару с тем самым знатоком местных обычаев, который сначала на марше читал лекцию о ханских садах и «крокодилах», а потом чуть не подорвался на мине после команды «оправиться».
— Дмитрий Щербаков, — протянул ладонь парень интеллигентного вида, — Ты ведь в третьей роте был? Ага. А я из шестой второго батальона. Поэтому и не знаем друг друга. Только по карантину лицо твое помню.
— Похоже, мы снова в «карантин» попали, — усмехнулся вадим, — Опять в «душарах» ходить будем.
— Грустная перспектива, — согласно мотнул головой Щербаков, — Я на прежнем месте ждал — не мог дождаться приезда молодого пополнения…
— По полам часто летал?
Щербаков искоса взглянул на Варегова и ничего не ответил. Встал, начал отвязывать от вещмешка шинель.
Варегов мысленно дернул себя за язык: обидел парня ни за что ни про что — тоже мне, «крутой дед» нашелся… Сам ведь тоже по первости полы за «стариков» и «черпаков» драил. Просто ему повезло: через две недели попал на месяц сначала в бригаду по заготовке дров, а потом — в помощники к ротному художнику, который своего «патрона» от нарядов, своих и чужих, старательно отмазывал.
Дмитрий же, судя по всему, прошел большую практику по мытью с мылом казарменных полов: занятия утомительного и унизительного.
Вадим долго не мог понять, что в этом унизительного, пока в роту недели через две не прислали десяток «молодых» азербайджанцев. Эти с ходу заявили, что «мужчинам полы мыть западло». «Деды» и офицеры весьма доходчиво объяснили новичкам, что на них это не распрорастраняется. Те пару дней приводили в порядок расквашенные физиономии, но от своего не отступили. Тогда особо строптивых отправили на перевоспитание на «дискотеку»: посудомойку в солдатской столовой.
Остальные попритихли и изменили тактику: начали пытаться заставить драить за себя полы кого-нибудь из «молодых» русских. Индивидуалисты — славяне не привыкли сбиваться в стаи, поэтому отбивались по одиночке. Судя по всему, к последним относился и Щербаков.
— Димон, как ты думаешь, ужином нас кормить будут? — сделал Вадим попытку примирения, обратившись к новому соседу.
Тот живо повернулся:
— Должны. Вообще-то я свой сухпай до конца не доел. В случае чего вместе добъем.
— Лады! — Вадим хлопнул нового приятеля по плечу, радуясь, что тот оказался отходчивым.
Вадим знал за собой умение ненароком обижать людей. Не со зла: у него был ниже болевой порог, выработанный привычкой не обращать внимание на мелкие обиды. По опыту он знал, что часто люди обижают своих ближних, не желая того. Просто потому, что они не посвящены, где у тебя находятся «болевые точки», что для тебя важно, а что нет.
Со своей стороны Вадим не обращал внимание на бестактности. И сознательно выработанная толстокожесть по отношению к себе переносилась и на окружающих. Но выведя для себя формулу «на обиженных воду возят», Варегов не успел дойти до понимания того, что вовремя разыграть обиду — тоже своего рода защитная реакция. Видя ее, малознакомые люди, не знающие, что дальше надувания губ дело может не пойти, уступают «обиженному». И поэтому многие, не умеющие активно отстаивать свое, хорошо усвоили этот психологический фокус.
По тому, как быстро переменил гнев на милость Щербаков, Вадим понял, что тот не принадлежит к фарисеям: те, чтобы добиться более глубокой победы, держали бы губы надутыми гораздо дольше. Это обрадовало Вадима: замысловатых людей он старался избегать. Подозревая за хитросплетением слов, поз и настроений душевную пустоту и черствость.
Щербаков же, судя по всему, принадлежал к породе идеалистов, брошенных в армейскую жизнь исключительно по недоразумению. С помощью своего небольшого, но осмысленного армейского опыта, Вадим понял, что его новому товарищу еще придется похлебать кислого по службе.
Откровенных интеллигентов здесь не любят. Даже не за утонченность манер, приводящих в ярость приблатненных детей подворотен. «Дети из хороших семей», имеющие представление о реальной жизни только по книгам, они были готовы быстрее других кинуться на амбразуру вражеского дота, но не могли достойно ответить на хамство своего «более адаптированного» товарища по роте и беспомощно смотрели, как наглость и сила подминает все то, чему учили в английской школе и дома.
Амбразуры только в кино встречаются часто, а в военной реальности больше грязи и неустроенности быта. И — сплошные парадоксы: в казарме процветает мелкое воровство, которое отчего то сочетается со всеобщим стремлением во что бы то ни стало остаться самим собой, не превратиться в безликость. Однако даже это высокое стремление к индивидуальности зачастую достигается далеко не благородными приемами возвышения над другими.
Пройти это и не сломаться — тяжелее, чем, вдохновившись минутным порывом, броситься навстречу огню. В бою легко, там все просто: тут — друг, там — враг. И вчерашний твой неприятель из соседнего отделения прикроет тебя огнем, рискуя жизнью, потому что в этом заключается и его спасение.
Сложности начинаются в километре от передовой, когда командир взвода, вытащивший тебя из-под огня, со всего размаха въедет тебе в ухо за сон во время наряда. А твой товарищ из соседнего отделения, с которым ты еще вчера делился патронами, поразмыслив над своими рваными носками, сопрет пару чистых портянок, которые ты легкомысленно оставил сушиться у костра.
— Перед самым призывом, — говорил перед отбоем Вадиму Щербаков, сидя после ужина на своей нижней койке (Варегов выбрал верх, поскольку не любил наблюдать над головой отвисший в сетке зад соседа), — Я накинулся на книжки о службе в армии. Прочитал «Сто дней до приказа» Полякова. Помнишь?
Вадим кивнул.
…-И пришел к выводу, что не так страшен черт, как его малюют. В этой поляковской повести было больше смешного, чем страшного. «Черпаки», «деды»… Какая это, по сути, галиматья!» — думал я тогда.
Боже, каким же я был ребенком…Заказанная официальной пропагандой комсомольскому писателю повесть и ставила перед собой задачу привести читателя к этому выводу, к которому я пришел «самостоятельно». — Дмитрий хмыкнул, — И когда «по принципиальному научному поводу», который на самом деле был просто выпендрежем, схлестнулся с преподавателем нашей кафедры и вылетел из аспирантуры, не особенно расстроился. Думал, что в армии увижу настоящую жизнь…
— Ты ее и увидел, — хмыкнул Варегов.
