Роман Кожухаров - Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев (сборник)
— Не понял?
— Огненные червячки, — повторил Зепп. — Летят один за другим, одинаковые, и летят так красиво!
Когда Вальтер увидел непонимающее лицо берлинца, он рассмеялся:
— Зепп имеет в виду трассирующие пули!
— А когда заварится каша, Ханс?
— По обычаю старого папаши — ночью. Завтра ночью. Мы сейчас где-то южнее Харькова. Фронт проходит севернее Белгорода. И мы где-то между ними. Я думаю, завтра снова поедем, а потом — пешкодралом, как обычно, на исходные позиции. Остается четвертое или, по крайней мере, пятое июля. Вот так, — добавил он задумчиво, — тогда, наверное, и начнется.
Пауль храпел. Йонг лег за ним в той же позе на бок, поджав ноги. Словно две вилки из посудного набора.
— Будет, конечно, не так сурово, как в последнюю зиму, — продолжал делиться своими соображениями Ханс. — Больше танков, больше артиллерии, отдохнувшие и пополненные части, полностью всем укомплектованные. Должно быть легче. Первый день, Эрнст, когда дело начнется, выйдем ли мы из него?
Большинство уснуло, только Ханс и Эрнст еще сидели вместе. Блондин слышал их приглушенные голоса. Он положил руки под голову и смотрел в ночь. Желудок снова прихватило, и в голову опять лезли дурацкие мысли. Он не видел своих товарищей, но, несмотря на это, их образы были у него перед глазами, точные, словно подобранные фотографии к паспорту. Ханс, останется ли он, как всегда, целым и невредимым? А Эрнст? Чепуха! С ним будет все в порядке, как и с Дори. В худшем случае у того будет одна из его знаменитых аварий. Вальтер и Петер — будущие офицеры. Ханнес тоже относится к ним. Сорвиголовы, отчаянные храбрецы и хитрецы одновременно. В чем-то они похожи. Пауль и Йонг — лучший пулеметный расчет в батальоне. А Зепп? Камбала? Куно? Уни? А я? Почему о себе думаешь в последнюю очередь? Выйду ли я из боев? Кто там останется на этот раз? В кого попадет? Ведь всегда кому-то достается? И всегда по очереди. Если Ханс и Эрнст уцелеют в любом случае, то остаются еще десять. «Десять негритят…» Ночь была спокойной и почти тихой. Только откуда-то издалека доносился шум моторов, словно музыка. Словно… «Я знаю, чудо свершится…»
Что такое! Оставь меня! Уйди, проклятие! Я хочу спать…
— Ну, вставай, Цыпленок! — Эрнст по-отцовски треплет его по щекам.
— Вставай!
Блондин зевнул, протер глаза, как пьяный, потряс головой.
— Черт возьми, я же только что уснул!
— Только что уснул? — Эрнст помог ему подняться. — Продрых чуть ли не три часа!
— Три часа? — Он споткнулся о ветку и выругался. Он не знал почему, но его просто тошнило.
Дори был как всегда. Он висел на руле, словно окурок в уголке его рта, ленивый, небрежный и совершенно непохожий на солдата. Мотор работал.
— Остальные уже поехали, проскакивай назад, Цыпленок!
Он резко рванул машину вперед. Она встала на дыбы, ее занесло, и она накренилась. Дори пробурчал что-то о дерьмовой дороге, закрутил руль, переключил передачу, кого-то обогнал, словно гонщик, и пристроился за вездеходом. У Эрнста на коленях лежал бельевой мешок, содержимое которого он ощупывал, достал бутылку, отпил из нее глоток на пробу и передал назад.
— Пей, Цыпленок! Лекарство от «блевелуи».
Шнапс обжег. Но стало легче.
За ветровым стеклом слабо виднелся «лежащий наискось Дитрих». Это была вторая ночь.
День второй
3 июля 1943 года
И вторая ночь была как первая. Они ехали, останавливались, курили, клевали носом, лениво переговаривались, сидя в тесноте машин, пугались, прислушивались к слухам, растягивали затекшие тела и ждали.
Хуже всего было ждать!
Утро нового дня было такое же жаркое, как и предыдущее.
— Спешиться! Оружие и снаряжение взять с собой!
— Пока, Дори! — Они помахали ему руками. Дори сидел на облицовке радиатора и поднял руку в нарочито безукоризненном «немецком приветствии».
— Рота, шагоооом марш!
Они пошли.
— Может быть, веселую песню?
Эрнст проворчал:
— «Пехота — ты королева всех обезьян…»[8]
Никто подпевать не стал. А Камбала сказал:
— Я так не думаю.
— А что ты вообще думаешь? — Эрнст почувствовал вкус к нападкам.
— Лучше спеть ездовую — «Едем по дерьму ради „ЛАГ…“»
— Заткнись, Камбала! — Ханс улыбнулся — значит, это не по службе. — Наездились уже довольно, сейчас идем пешком!
Уже через несколько километров марш превратился в мучение. Суставы и мышцы от долгой езды затекли и не гнулись, к тому же стояла жара, духота и пыль.
Удушающая духота опустилась на колонну. Тени не было. На небе — ни облачка.
— Проклинали езду, а теперь лучше было бы ехать, чем так идти. — Он сплюнул, провел языком по высохшим губам и скрипнул зубами: — Чертовы танки!
Рядом с гренадерскими ротами ехали танки. Высоко поднятая пыль закрывала гусеницы и корпуса машин. Словно в дешевом кино про призраков, из облака пыли появлялись пушка, башня и сидящий на ней экипаж, а потом их снова закрывала пелена, и они пропадали, а потом медленно появлялась новая пушка. Марширующая колонна превратилась в гигантскую змею, ползущую через пыльное облако. Пыль облепила солдат, словно рабочих цементной фабрики, проникала в мельчайшие складки кожи, забивала поры, смешивалась с потом, образуя слизистую кашу, натирала шею на воротнике рубашки, разъедала глаза, от нее распухали губы, пересыхало горло.
— Банда свиней! — Хриплый крик дополнили ругательства, повисшие в пыли, отразились от нее и заглохли под лязгом гусениц. Марширующая колонна приняла вправо, чтобы выйти из облака пыли, поднимаемого танками.
— Вот собаки! Мы, пехотинцы, должны принимать вправо, чтобы господа могли проехать! — Даже Ханс рассердился.
Куно вышел из колонны и показал пальцем на брюки:
— Надо отлить.
Камбала глянул на него и усмехнулся:
— Пару капель?
Они отстали от колонны, и Ханс начал ругаться:
— Отливайте на ходу, вы, недоноски!
Взгляд Куно был усталым и пустым, а Камбала, не понимая, открыл рот. Блондин ухмыльнулся, хотел что-то сказать, но закашлялся:
— Старые пехотинцы… кхе-кхе…
— Старые? — проворчал Эрнст, сомневающимся взглядом смерил Блондина. Но тот не дал себя поправить и сказал поучительно:
— Старые пехотинцы ссали на бегу. Конечно, не в середине строя, а слева или справа. Не из удобства, нет…
— Можешь сразу в штаны, в такую жару быстро высохнет, — снова желчно заметил Эрнст.
— Именно так, — не обращая на него внимания, продолжал Блондин. — Что самое главное — не выбиваться из ритма марша, не останавливаться и не отставать. Беречь силы. Равномерно, упрямо, в одном и том же ритме. Это особенно важно, если приходится идти три или шесть часов.
Он снова закашлялся. В горле пересохло, слюны не было. Рот склеило, словно клейстером.
— Прежде всего надо держать язык за зубами, — проворчал Эрнст. — Тогда он не пересохнет и жажда не будет мучить.
Жажда — пить…
К жаре и пыли прибавилась жажда.
Они маршировали молча, даже ругаться перестали. Монотонно переставляли ноги, тупо глядя в штурмовое снаряжение впереди идущего. Карабин давил плечо и с каждым километром становился все тяжелее. Ремень от коробок с пулеметными лентами до крови натер плечи и шею. Ноги горели. Каждый сапог стал казаться чуть ли не по центнеру весом. Только фляги становились легче.
Только не думать. Только не думать об этом: пивном садике, «холодной блондинке» с прекрасным «белым фельдфебелем»[9]. От этого в горле пересыхает еще сильнее. От глотка горло болит как при ангине. А язык лежит во рту, словно сухая губка. Единственная жидкость — это ручьи пота, стекающие по лицу. Они соленые. Чья-то рука потянулась за флягой. Чья-то рука отпускает ремень карабина и отворачивает крышку. Пить, пить. Только один глоток. Только смочить губы. Это борьба с соблазном. Могу или не могу? Соблазн говорит: «Пей! Напейся хорошенько! Тогда Саха́ра в твоем рту превратится в цветущий оазис!» Но сознание подсказывает: «Не пей! Пока не пей. Потерпи. Будет еще хуже. И до ночи не будет никакого снабжения». И опять: «Пей, напейся сразу. Что будет потом — одному Богу известно!» Чья-то рука снова опускает флягу. Снова завертывает крышку. В некоторых флягах еще булькает теплая кофейная жижа. А многие фляги уже пусты.
Они шли час за часом.
Со сдавленным криком Блондин встрепенулся. Он наткнулся на впереди идущего и ударился головой о котелок Вальтера. Он слишком устал и измучился для того, чтобы продолжать обращать внимание на боль, медленно сполз на колени, повалился в сторону, перекатившись на спину, подтянул ранец под голову, карабин положил поперек живота. Эрнст сел на свой стальной шлем и глотнул из фляги. Он долго держал жидкость во рту, немного проглотил и остатками прополоскал горло.
