Юрий Стрехнин - Наступление продолжается
И грезилось Стефану: он и Флорика утром через поле идут на работу. Одеты почему-то оба по-праздничному — да не прямо ли со свадьбы они? На Флорике белая кофта с богатой вышивкой красными и черными узорами, красные башмаки. Она весело прильнула сбоку к Стефану, держит его за руку, и рука совсем, совсем не болит… Ну, конечно, они идут со свадьбы; сзади гомонят гости, пиликает скрипка, бойко выстукивает бубен, и кто-то подыгрывает на пастушьей дудке. А поле-то какое широкое вокруг! Золотыми волнами переливается от края и до края. Стефан и Флорика идут на свой надел. Но где он? Стефан ищет и не может найти. Уж не заблудился ли он? Не забыл ли за годы солдатчины дорогу к своему полю? Ведь поле, по которому они идут, — поле господина Александреску. Стефан в замешательстве остановился. Неужели он мог заблудиться на своей земле? Сзади все веселее поет скрипка, все быстрее и быстрее постукивает бубен, и Флорика, улыбаясь, тянет Стефана за рукав…
А в темной хате, погасив светильник, чтобы не расходовать и капли керосина, старая Дидина стоит на коленях перед невидимыми ей во тьме иконами — только белеют узорные полотенца — и старательно молится, чуть слышно, одними губами, шепча слова. Молится о том, чтобы Сабин из России скорее вернулся. Может быть, он среди тех воинов, о которых рассказывал русский офицер? Сухими губами Дидина шепчет: «Прости меня, пресвятая богородица, что молила я за упокой души сына своего. Верни его, пречистая, поскорее домой, ведь возвращаешь же ты других, ну что тебе стоит? Пожалей старую Дидину… А русским… — Дидина на минутку задумывается: можно ли молить богородицу за русских, которые были в их доме? Ведь они, наверное, и в бога не веруют? Но потом решительно крестится и шепчет: — А русским за их добрую весть сохрани здоровье и силы. И еще молю: пусть поскорее окончится война везде и всюду…»
А старый Илие лежит на скрипучей деревянной кровати и, закрыв глаза, невольно прислушивается к проникновенному шепоту Дидины. «Эк размолилась, старая, — думает он. — Наверное, о Сабине все! Неужто он и в самом деле жив и вернется, как сказал русский офицер?» Он и раньше не верил россказням про русских. Не враги, нет. Побыли в доме недолго, а словно молодую душу в Илие вдохнули. Неужто не только мир вернется, а и лучшая жизнь настанет? Слышно, господин Александреску уезжать собирается. Уж не насовсем ли? Дай боже! Может, боярскую землю делить начнут? Эх, получить бы побольше земли, да вернулся бы Сабин, да Матей бы в хозяйстве остался… Вот только все еще не в себе он: тоскует по жене, по сыну. Пропал внучек… Так и не повидал его дед Илие ни разу. Старику грустно: давно пора иметь ему в хате внуков, да вот война проклятая жизнь испортила: Стефана теперь не женишь, Сабин, неизвестно, жив ли, нет ли. А без внуков… Для кого же и хозяйство подымать? Ему с Дидиной многого не надо. Ох, беспокоит его Матей! Куда делась в нем любовь к земле? А прибавили бы надел — поднял бы Илие с сыновьями хозяйство. Только ведь хорошую жизнь никто тебе, Илие, в торбе не принесет…
Долго не спится старику. Долго слышится в темноте тихая, но жаркая молитва бабушки Дидины. И только Стефан спит и видит во сне свою — э, еще не свою — Флорику…
* * *Держа карабин на изготовку, Опанасенко стоял возле крыльца и настороженно вглядывался в темный, пустой двор. Откуда-то доносился чуть слышный ровный гул, похожий на далекий звук непрерывно идущих поездов: это где-то в горах звенели неугомонные потоки. «Диковинно! — размышлял Трофим Сидорович. — Горы гуторят, а на селе — тишина мертвячья. У нас не так, как здесь. Слышно: в степу тракторы гудуть, молотилки, а то по дороге автомашина прошумит, собаки взлают либо середь ночи возчики с района вернутся; шум, разговор. А то кто-нибудь радио забудет выключить перед сном, так из открытого окна музыка и звенит на всю улицу. А здесь и пес ночью не гавкнет: нема никого… Эх, далеко отсюда до ридных Горбанцов… Вот как война людей кидает. А где-то Яринка сейчас? Жива ли? Не закатували ли ее гитлеровцы?.. Что то за дивчина на хуторе? Побачить бы. Когда же она придет? А то ведь утром ранесенько ехать надо… Э! Що таке?»
Трофим Сидорович встрепенулся: кто-то осторожно крался по двору, не от ворот, а от задворков. Шаги приближались — осторожные, чуть слышные. Вот они затихли. Идущий, видимо, остановился.
— Стой! Кто идет? — окликнул Опанасенко, вскидывая карабин.
Что-то прошуршало за сараем.
«Кто ж то мог быть? — пытался догадаться Опанасенко. — А может, так, собака бродяча?»
Ни он, ни кто-либо другой не знал, что это таился сын приказчика, Марчел.
Еще тогда, когда неизвестный русский офицер только что пришел в первый раз, Марчел незаметно выскользнул из дому и спрятался за сараем, прислушиваясь к каждому звуку. После ухода офицера хотел вернуться в дом, но так и не отважился на это. А когда услышал, что шеф и его подручные, испугавшись чего-то, помчались со двора, Марчел в страхе побежал и спрятался на ближнем кукурузном поле. Позже, отдышавшись, пробрался обратно к дому. Но, испуганный окриком часового, шарахнулся: в доме отца — русские! Задыхаясь от страха, торопливо шел полями все дальше и дальше от села, вздрагивая от шороха листьев, всколыхнутых ночным ветерком, от трепета взлетавших ночных птиц, даже от звука собственных шагов. Чудилось: гонятся. Запинался в темноте о комья земли, натыкался на жесткие кукурузные стебли, трава цеплялась за башмаки, казалось, сама земля хватает за ноги. Брел через сырую от росы густую пшеницу. Стебли хлестали по коленям, колосья кололи руки. Наконец остановился. Впереди черной стеной стоял лес. Куда идти? Ведь если люди узнают, кто он такой, сразу схватят. Возможно, его уже ищут, идут следом? Боязливо оглянулся. Сзади, там, где оставалось село, чуть видный в густой тьме, желтел тусклой точкой одинокий огонек. Обычно такой огонек радует человека темной ночью. Но Марчела Петреску этот свет пугал. Уж лучше бы в Мэркулешти все спали! А что, если там, где горит этот огонь, ждут, когда вернутся посланные поймать его? А те уже напали на его след… Испуганно оглянулся еще раз, шагнул к черному лесу и в нерешительности остановился. И свет и тьма одинаково страшили его, как страшны были ему в этот час и люди и безлюдье.
Глава 6
СОЛНЦЕ ВСХОДИТ
Светало. Федьков, сменивший Опанасенко, сидел на ступенях крыльца, положив на колени карабин. Он посматривал на пустой двор и размышлял: сколько от Одессы досюда? Далеко? А сколько еще придется идти? Наверняка через всю Европу. Пожалуй, на долю Федькова еще хватит боевого дела. Вот нагонят они не сегодня-завтра полк и пойдут с ним освобождать прочие страны… Проехать бы по какому-нибудь французскому городу с таким форсом, как он весной въезжал в первый румынский городок! Да написать в письме: «Привет из освобожденного Парижа!» Только не ей адресовать письмо… «Тряпка ты! — выругал себя. — Никак из сердца не вышибешь!..» — со злостью сплюнул.
Медленно розовело небо. Где-то за горами уже, наверное, взошло солнце.
Лежавший на повозке под шинелью Опанасенко проснулся еще до того, как рассвело: потянуло холодком, и этот холодок, словно гладивший щеки прохладной рукой, прогнал сон. По многолетней крестьянской привычке Трофим Сидорович всегда подымался рано. Вот и сейчас он уже не смог бы вновь уснуть. Но вылезать из-под шинели не хотелось.
Трофим Сидорович находился под впечатлением только что прерванного сна. Лежит он на возу, возвращаясь с колхозными подводами со станции, куда возили сдавать хлеб. Сытые кони легко и ровно тянут бричку. Кругом неоглядная, ставшая после жнитва просторнее, рыжевато-желтая, осенняя степь. Над ней небо беловато-голубое, словно выцветшее за долгое лето. Солнце, полускрытое реденькими, будто марлевыми, облачками, светит лениво, не так, как в страду: его тепло на лице чувствуется чуть-чуть… Сжатые поля, топырясь ровными рядами желтого жнивья, уходят от дороги до самого горизонта. Большие, как дома, скирды высятся целыми кварталами… Впереди, неподалеку от дороги, виден выкрашенный в веселую ярко-голубую краску вагончик тракторной бригады. Белеет в окошечке занавеска: наверно, притащили из дому девчата-трактористки, желая украсить свое походное жилье. Около вагончика аккуратно сложены бочки, повариха в белом халате разжигает костер, от него под свежим осенним ветерком стелется по земле сизый реденький клочкастый дымок. От самого вагончика в степь тянется густо-черная полоса свежевспаханной земли. Трактора не видать: он где-то на противоположном краю поля. Доносится ровное, спокойное, какое-то доброе урчание сильного мотора. По жнивью важно вышагивает целая артель журавлей. Они что-то высматривают на земле, согнув длинные шеи. На подводы, проезжающие мимо, журавли не обращают особенного внимания: остановятся, подымут голову, посмотрят и снова вышагивают степенно и неторопливо… От дороги, прямо по стерне, проложены глубокие черные колеи: недавно прошли дожди, земля размякла. Колеи разные, широкие, рубчатые — следы автомашин и узкие, оставленные колесами повозок. Они ведут далеко в поле. Там, возле скирд, взлетает легкое желтоватое облачко мякинной пыли, бойко стучит молотилка, движутся маленькие фигурки людей, белыми пятнышками мелькают платочки. Навстречу подводам, по дороге, идут две дивчины в ватниках, коротких юбках, больших сапогах. Вот им с переднего воза кто-то крикнул шутливое слово. Девчата не замешкались, скороговоркой ответили, засмеялись, белозубые, краснощекие… И снова медленно движутся подводы по степи, а над ними, высоко в небе, плавно летит косяк журавлей — уж не те ли, которые только что вышагивали по полю? «Эх, хорошо! — радуется Трофим Сидорович. — Приволье-то какое!..» На противоположном конце поля показывается трактор — темная точка на необъятном желтом пространстве. Точка растет, растет, а за ней тянется черная полоска пахоты. Трактор все ближе и ближе, мотор его все слышнее и слышнее, и сердце Трофима Сидоровича охватывает непонятная тревога. Он всматривается: да это ведь не трактор! По полю, наперерез дороге, увеличиваясь с каждой секундой, с угрожающим ревом идет немецкий танк. Вот уже и башню видно, и длинный ствол орудия с уродливой шишкой на конце. «Да что же это я на возу лежу? — спохватывается он. — Где моя противотанковая граната?» Он шарит на поясе, но там почему-то гранаты нет. Он хочет соскочить с повозки — и сон прерывается…
