Свидание - Владимир Михайлович Андреев
Так и осталось неизвестным Зое, собиралась ли мать в самом деле выйти замуж за Петра Никанорыча или это были просто разговоры. Петр Никанорыч как-то вдруг перестал захаживать к ним, вместе с ним исчезли и мясные пакеты; мать молчала, а Зоя не напоминала, радуясь про себя, что все так обошлось.
Стоял май, и Зое было пятнадцать лет, когда она принесла в дневнике целое скопище троек.
— Чего это ты, дочка, или трудно стало? — спросила мать, хмуро разглядывая страничку на последнем листе дневника.
Зоя мгновенно вспомнила всех учителей в школе, которые ее спрашивали на уроках, и подумала о зиме. Матери она сказала:
— Нет, не трудно.
— А чего?
— Так получилось. Я сама не знаю, — тихо проговорила Зоя.
Мать вздохнула и ушла на кухню, а Зоя снова стала думать о зиме.
Она вспомнила зимний парк, куда ходила еще осенью и где никто ей не мешал читать вслух выученное стихотворение.
За синим морем — корабли,
За синим морем — много неба…
В парке она могла думать сколько угодно о жестокости двух сестер, забывших своего старого больного отца Горио. Она ходила по парку между огромных вековых лип, и произносила вслух негодующие слова, и придумывала разные наказания для сестер, и жалела своим девичьим сердцем бездомного, покинутого старика Горио.
Что-то происходило с Зоей в этом парке, забывались комната с подтекшими обоями, и толчея на кухне, и провонявший табаком коридор с выставленными у дверей помойными ведрами. Вековые стволы, густая листва, шелест ветра — здесь все тревожило ее загадочными ожиданиями.
Но настоящая ее память о парке начиналась с декабря, когда кругом были сугробы, и деревья стояли в инее, и был далеко виден голубой забор. Зоя тогда презирала всех мальчишек, потому что они всегда что-нибудь выкидывали несуразное, а Вовку Горохова, который жил на одной с ней улице, просто не замечала. Хотя Вовка никогда не кидался в девчонок снежками, не цеплялся за проходящими машинами и трамваями. Вовка сидел среди сугроба на маленькой скамеечке, немного в стороне от дорожки, перед ним на подставке стояла фанерка, на которой он рисовал кисточкой зимние деревья. Зоя, увидев Вовку, постояла с минуту на дорожке и пошла дальше, а потом, когда проходила обратно, снова остановилась, удивляясь терпению парня сидеть на морозе. Правда, на Вовке было зимнее пальто с рыжим воротником, шапка-ушанка, завязанная под подбородком, и серые вязаные перчатки на руках. Услышав шаги, он повернулся, взглянул на нее рассеянно и ничего не сказал. Зоя издали еще раз посмотрела на фанерку, на которой коричневой краской была изображена липа, посмотрела вокруг, как бы сравнивая, и ушла.
Это была первая часть Зоиных воспоминаний о минувшей зиме, и к ним примыкали разные подробности. Однажды Вовка рисовал, сидя на своей скамеечке, а она стояла рядом и мерзла и не могла почему-то уйти. Ей не очень нравилось то, что изображал Вовка на фанере, — живая, так неожиданно возникшая перед ней картина поразила Зою. Густой морозный запах снега, тихий, до отказа напоенный блестками свет, белые шапки на кустах и елях, которые трепетали и искрились под порывами неслышного ветра, стряхивая с себя клочки морозной паутины, и все вокруг, окутанное покоем — воздух, и сугробы, и медлительное солнце, кидавшее на поляну золотистые пятна, которые и нельзя было назвать золотистыми, потому что они постоянно менялись, то тускнели и переходили в холодную синеву, то снова разгорались. Чирикнула позади синица, вспорхнула на ветку молоденькой елочки, окутав себя снежной пылью, гулко треснул где-то в вершине сосны сук… Зоя стояла не шелохнувшись. И если бы Вовка обернулся в эту минуту и заглянул ей в глаза, то был бы поражен восторгу, который они выражали.
До самого вечера Зоя размышляла над непостижимой загадкой. Что вдруг случилось с деревьями в парке? Обычные деревья, которые много раз видела. Нет, она раньше их вовсе не видела… Что же сейчас? Что произошло? А Вовка, значит, видел? Странно… Как все странно и загадочно.
Учебник по алгебре лежит на столе.
«Две величины прямо пропорциональны третьей, если…»
— Две величины… — Зоя видит сухое лицо математика, обращенное к ней.
— Если две величины неизвестны, их можно обозначить буквами «икс» и «игрек». Их сумма известна…
Тикает будильник на комоде.
— Надо, наверно, составить пропорцию.
— Может, к этому подойдет теорема…
— Две величины… Какие величины действуют на человека, когда он просто так ходит, живет, смотрит.
— Пусть будет так: икс плюс игрек. Сумма. Ах, наверно, это не так…
«Не так, не так…» — тикает будильник.
Зоя накидывает на себя платок, пальто и выбегает на улицу, во двор. Снег здесь другой, не то что в парке, серый, примятый подошвами. Прямо — забор и окно соседнего дома. А вверху темное морозное небо и звезды. Звезды по всему небу. Мерцают, как чьи-то глаза. Звезды, звезды, — Зоя смотрит вверх, готовая прикоснуться к ним руками, охваченная тем же неведомым восторгом.
Со стороны улицы донесся заливистый милицейский свист. Зоя опустила голову и прислушалась. «Ну конечно, это от «Кожевника». Там рядом с кинотеатром построили недавно закусочную, и около нее теперь вечно толпятся какие-то пошатывающиеся личности. Она повернулась и пошла домой, слыша вдогонку все тот же выходящий из себя негодующий свист.
А вторая часть Зоиных воспоминаний о минувшей зиме была и того короче. Вовка, которого она привыкла видеть в парке со своей фанеркой чуть не каждый день, вдруг перестал туда ходить. И не было его месяц, не было два месяца. Наступили первые оттепели, зазвенела капель в водосточных трубах. А потом Зоя узнала, что Вовка умер в больнице от туберкулеза.
Был Вовка, молчаливый паренек в шапке-ушанке, с шарфом вокруг шеи поверх воротника, ходил в парк рисовать деревья, и вот нет Вовки.
Странное и сложное было для нее чувство этой утраты. Она и сама сознавала, что ничего не знает о Вовке, кто он и что, даже поговорить с ним подробно не удалось. Ну, рисовал, ну, не кидался в девчонок снежками. Ну и что?.. И все же какой-то сдвиг произошел в ее голове. Она все еще не могла забыть тот солнечный день, когда пели синицы и когда души ее коснулся первый восторг. Вовка, хоть и сидел тогда спиной к ней, был причастен к этому озарению, и его молчаливая сдержанность к ее присутствию выглядела как братская доверчивость. Может быть, поэтому, когда он умер, ей стало вдруг чего-то недоставать. Она и сама не могла
