Анита Мейсон - Ангел Рейха
Утром я пошла поговорить с генералом. Я почти не спала ночью.
Он сидел в постели, откинувшись на подушки. При моем появлении он повернул голову и улыбнулся странной улыбкой, печальной и любезной, которой я никогда прежде не видела и которая мне не понравилась.
– Вы знали, что здесь замышляется?
– Замышляется?
– Массовое самоубийство. Команды эсэсовцев для сжигания трупов. Необходимость раздобыть достаточное количество бензина.
– Какая разница, знал я или нет?
– Если знали, вы могли сказать мне.
– Вам любой мог сказать, коли на то пошло.
Наступило молчание. Я вдруг поняла, что мне страшно холодно. Обхватила себя руками, стараясь унять дрожь.
– Вы согласны с этим?
– Конечно.
– Вы примете яд?
– С радостью, за Германию.
Взгляд его голубых глаз остановился на мне. Горящий и мечтательный.
– За Германию, – повторила я. Потом, пытаясь преодолеть силу, против моей воли удерживающую меня здесь, произнесла: – Какую пользу это принесет Германии?
– Он станет путеводной звездой для грядущих поколений, – сказал он. – Акт самопожертвования. Погребенный в веках, словно алмаз…
– Алмазы не погребают, а добывают.
Я прислушалась к глухим разрывам снарядов.
– Вы действительно верите, что все люди, взявшие сегодня ночью пузырек с ядом, отравятся?
– Вам должно быть стыдно говорить такое.
– А вы собираетесь принять яд? На самом деле? Извлечь пробку и вылить содержимое пузырька в рот?
– Да, собираюсь! – выкрикнул генерал, а потом, обессиленный таким всплеском энергии, откинулся на подушки с совершенно изнуренным видом.
Я поняла, что человеку в столь плачевном состоянии смерть, наверное, не кажется непривлекательной.
– Ну а я не собираюсь!
– Тогда почему вы взяли яд?
– Гитлер меня гипнотизирует.
– Очень жаль, что вы не в состоянии возвыситься духом, чтобы осознать величие момента.
– Я не вижу никакого величия момента. Я вижу только нездоровое возбуждение и истерику.
Он смотрел неподвижным взглядом мимо меня, в стену.
– Вам всегда позволялось слишком многое, верно?
Я присела на край операционного стола. Мне вдруг все стало ясно.
– Здесь в бункере все сумасшедшие, – сказала я. – И любой, кто сюда прибывает, сходит с ума через несколько дней. Со мной такого еще не произошло, а вот с вами произошло, потому что вы ослаблены. Думаю, чем раньше мы отсюда выберемся, тем лучше.
– Никто вас здесь не держит, – сказал генерал. – Гитлер охотно позволит вам покинуть бункер. В свой последний час он нуждается в единомышленниках, а не в пленниках.
– Вы прекрасно понимаете, что без вас мне отсюда не выбраться.
Я разозлилась. Мои шансы выйти своим ходом за линию фронта русских практически равнялись нулю. Все хорошо знали, что русские делают с немецкими женщинами. Из Берлина можно было выбраться только одним способом: по воздуху.
Похоже, генерал понимал это. Он сказал:
– Никто не заставлял вас лететь сюда. Я пытался вас отговорить.
– В этом я вас не виню, – сказала я.
– Вас двадцать раз могли убить во время нашего полета.
– Это совсем другое дело.
Я сидела на столе и болтала ногами. Похоже, говорить больше было не о чем.
– Похоже, вы злитесь, – сказал он. – Я не хотел заманить вас в ловушку. Возможно, Рехлин пришлет еще один самолет.
– Если пришлет, вы улетите на нем?
– Нет, но ничто не мешает улететь вам.
Я не знала, верить генералу или нет. Но это было вопросом второстепенной важности.
– Как по-вашему, они пришлют еще один самолет? – спросила я.
Он не ответил.
Примерно часом позже, когда я разминала ноги, прогуливаясь по коридорам, мимо меня в сторону комнат Гитлера торопливо прошагал офицер. Он сжимал в руке несколько листков бумаги и имел вид человека, полного самых дурных предчувствий.
Я находилась на верхнем этаже бункера, когда почувствовала ударную волну. Не от взрыва, но хуже. Я мгновенно развернулась и пошла обратно.
Едва войдя в нижний коридор, я в испуге отпрянула назад.
В дальнем конце освещенного коридора, у дверей своей комнаты, стоял Гитлер. Правой рукой, сжатой в кулак, он время от времени ударял в стену за собой. В левой руке он судорожно стискивал истерзанный комок бумаги. Все его тело содрогалось в жесточайших конвульсиях, но глаза сияли неугасимым светом, словно зловещие луны.
Из его уст безудержным потоком текла ненависть, облеченная в выражения столь непристойные, убийственные и сокрушительные, что я вцепилась в косяк, чтобы удержаться на ногах.
Остальные обитатели бункера замерли каменными изваяниями в дверях своих комнат.
Голос истерически вопил об измене. О заговорах, смерти и истреблении. За всей жаждой крови в нем чувствовалась непостижимая уязвленность. Голос требовал мести, мести и мести.
Когда наконец он смолк, я увидела на всех лицах одинаковое отвращение. Один за другим люди поворачивались и уходили в свои комнаты. Гитлер разом обмяк, словно брошенная марионетка; Ева Браун подошла к нему сзади, положила свои холеные руки ему на лоб и увлекла его обратно в комнату.
Генерал стоял у дверей своей палаты. Пока я прошла по коридору, он успел снова лечь.
– Что случилось? – спросила я.
– Гиммлер пытался вступить в переговоры с противником. Так сообщило шведское радио.
– Гиммлер?!
– Ну да, преданный Хайни.
Предан до смерти. Именно такой смысл имел значок – «мертвая голова» – на фуражке эсэсовцев.
– Он знает, что случилось с Герингом? – спросила я.
– Вероятно. Именно его люди арестовали Геринга. – Генерал закрыл глаза. – Мне нужно немного поспать.
Я вышла в коридор и уселась в одно из кресел. Приключенческий роман опять валялся поблизости. Я пролистала книгу. Кто-то подчеркнул все строчки последней главы, в которой главный герой ценой неимоверных усилий выбирается из подземной темницы.
Майор Рейнхард подошел и сел в кресло рядом со мной.
– Так, значит, вы все еще здесь, – сказал он.
– Да.
– Хм-м… – Он задумчиво покрутил сигарету в пальцах. Потом сказал: – Что ж, теперь с Фегелейном покончено.
– Прошу прощения?
– Он ведь человек Гиммлера, не так ли? – Майор выразительно чиркнул пальцем по горлу.
Чуть позже я поднялась на четыре пролета бетонной лестницы, ведущей в сад Канцелярии. Я рассчитывала найти там майора Рейнхарда, курящего свою сигарету, но не нашла. Напоенный запахом серы воздух обжигал легкие и ел глаза, но все равно это был настоящий воздух – не то что в бункере. Здание Канцелярии возвышалось за моей спиной, подобное руинам Древнего Рима.
Берлин горел. Я посмотрела на юго-запад, откуда ожидалось наступление армии Венка, в своем победоносном шествии сметающей разноцветные пуговицы, разложенные на карте Гитлера, но ничто на юго-западе не говорило о ее приближении.
Однако кое-что я все же увидела. Я увидела, как Фегелейна выводят из соседнего бункера, в сотне метров от нашего, ставят к дереву и расстреливают.
В ту ночь русские вели ураганный артиллерийский огонь, страшнее которого мы еще не видели. Стены бункера содрогались, в воздухе висела тонкая пыль. Она покрывала столы и стулья, покрывала наши волосы, одежду и лица. В полумраке мы походили на призраков.
На разговоры никого не тянуло. Гитлеровская вспышка ярости всех обессилила. Аксман доложил, что русские занимают позиции на Потсдамерплац, откуда, вероятно, пойдут в наступление на Канцелярию следующим утром.
Я лежала поверх одеяла, глядя в осыпающийся, покрытый трещинами потолок и прислушиваясь к хромающим шагам министра пропаганды, который расхаживал взад-вперед по коридорам.
Примерно в половине первого ночи генерала поднял часовой, явившийся с каким-то приказом. Мне не нужно было ничего слышать, чтобы догадаться о содержании приказа. Генералу тоже: я уже много часов чувствовала его беспокойство, явно не имевшее никакого отношения к боли в раненой ноге. Он поднялся с постели, и я услышала, как он с трудом ковыляет по коридору, стуча костылями, раздобытыми для него Штумпфеггером.
Генерал вернулся через двадцать минут. Во время его отсутствия я вздремнула. Вероятно, я понимала, что мне не скоро представится такая возможность. Я почувствовала его взгляд.
– Мы улетаем, – сказал он. – У Бранденбургских ворот нас ждет самолет.
Я уже просовывала руку в рукав куртки.
Следующей фразы я никак не ожидала.
– Он хочет вас видеть.
Я прошагала по сырому, уже разлагающемуся коридору, пересекла приемную и подошла к двери кабинета Гитлера. Там я остановилась, словно наткнувшись на препятствие, хотя дверь была приоткрыта. Через щель до меня донесся шорох бумаги, а потом другой звук, уже мне знакомый: постукивание пуговиц, раскладываемых на карте. Я стояла там, не в силах пошевелиться и не в силах постучать, пока из кабинета не раздался резкий голос, заставивший меня вздрогнуть: «Кто там?»
