Евсей Баренбойм - Доктора флота

— Благодарю вас, — растроганно сказал ей Пайль, роясь в аккуратно сложенных в углу ее комнаты книгах и обнаруживая среди них дорогие для себя экземпляры. — Вы сделали мне неоценимый подарок. — Он выбрался, наконец, к столу и церемонно поцеловал Дине Анатольевне руку. — А ведь, скажу откровенно, мы с женой не очень-то жаловали вас.

— Я знала это, — ответила Дина Анатольевна и вдруг огорошила его неожиданным признанием: — Просто я завидовала вашей жене, что ей попался такой муж, как вы.

«Оказывается, делала пакости потому что я ей нравился, — с удивлением подумал Пайль. — Кто их поймет, этих женщин».

Выслушав сетованья Пайля, Пашка заметил:

— Скажите еще спасибо, что половина сохранилась. Запросто могли бы сгореть все.

— В этом вы, конечно, правы, — согласился Пайль, чуть успокоившись. — Я нашел среди них много ценного…

Щекина расписали на эскадренный миноносец «Свирепый». Большую часть времени корабль стоял на рейде, обстреливая из орудий немецкие позиции. За полтора месяца в городе удалось побывать только пять раз. В один из свободных дней Пашка навестил своего старого знакомого, известного музыковеда Моссе. Тот встретил его с радостью. Долго расспрашивал о боях под Сталинградом, о жизни в Кирове, поил чаем, интересовался вокальными успехами.

— Я великолепно помню то удовольствие, которое вы доставили мне своим пением, — на правах гостеприимного хозяина говорил он. — Вам, милый юноша, нужно обязательно учиться. У вас не сильный, но удивительно приятного тембра голос. Я убежден, что хороший педагог сможет развить его.

— Зашлют на корабль в какую-нибудь глушь, — пожаловался Пашка и придал своему лицу скорбное выражение. — Где не только педагога, а даже пианино нет. Там поучишься.

Моссе молчал. Его бледное худое лицо с гривой седых волос стало задумчивым.

— Я напишу письмо начальнику Академии с просьбой оставить вас после окончания в Ленинграде. Как вы думаете, Павел, моя просьба будет иметь значение?

— Конечно. Большое спасибо, профессор, — прочувствованно сказал Пашка.

Он подумал, что просьбу такого известного человека, как Моссе, начальнику Академии трудно будет не уважить. Письмо Бакрадзе тоже хранится в чемодане и в нужный момент будет предъявлено. И все же этого может оказаться недостаточно.

Паша побывал в Академии, побродил по ее двору, поднялся и посмотрел на квартиру Черняевых. Она была цела.

В конце ноября вместе со всей группой он благополучно вернулся в Киров.

Глава 3

ТРИ МУШКЕТЕРА

Как не любить эти волны, повторы

Вечных мелодий: волна и гранит,

Как не любить этот город, который —

Тронутый ветром — как песня звенит.

В четверг шестнадцатого октября военный трибунал Кировского гарнизона начал судебное разбирательство по делу младшего лейтенанта Сикорского.

Обстоятельства дела были столь очевидны, что следователь Чепраков, близорукий молодой человек с толстыми стеклами роговых очков, закончил следствие за одну неделю.

— На этих трибунальских делах можно совершенно потерять квалификацию, — жаловался он за обедом офицеру из отдела военных сообщений. — Редкое однообразие. Либо нарушители дисциплины, либо дезертиры. Элемент расследования сводится лишь к бюрократическому оформлению бумаг.

Когда Чепракову позвонил прокурор и сообщил, что поручает ему дело о попытке убийства, следователь обрадовался. Преступник — интеллигент, будущий врач. Ему уже рисовались подробности: ловкие запирательства, попытки увести следствие в сторону, тот психологический поединок двух сторон, который больше всего привлекал Чепракова в его профессии. Но после первого же допроса все оказалось предельно ясным. Состояние сильного душевного потрясения. Выстрел отчаяния. Неудачная попытка покончить с собой. Явка с повинной в милицию. Единственное, чего не мог понять следователь, это упорного нежелания подсудимого рассказывать подробности отношений с пострадавшей. «Я увидел ее с другим и выстрелил». Вот и весь сказ.

— Поймите, Сикорский, эти подробности необходимы в ваших собственных интересах, — убеждал подсудимого Чепраков. — Повторяю — необходимы. Неужели я выражаюсь непонятно?

— Абсолютно понятно, товарищ капитан, — сказал Алексей, и Чепракову показалось, что он поймал на себе его насмешливый взгляд. — Я уже обо всем написал и добавить мне нечего.

«Упрямый, черт, — с раздражением подумал следователь. Он почувствовал, что начинает злиться и потому поднялся и стал ходить по кабинету. — Играет, дурачок, в благородство. Эта особа поступила с ним гнуснейшим, чтоб не сказать больше, образом. А он о ней ни одного дурного слова».

— Вот что, Сикорский, — сердился следователь, останавливаясь возле сидящего на табурете Алексея. — Будем говорить начистоту. Я на вашей стороне. Или вы сообщите следствию, как все было и суд учтет ваши показания как смягчающие вину обстоятельства, или этих обстоятельств не будет, и вы получите полный срок.

— Я сказал все, — твердо повторил Алексей.

Свидетель Геннадий Якимов, брат потерпевшей, бывший военный летчик, находящийся в отпуске по болезни, подробно поведал, что произошло после выстрела. Как он выскочил в коридор, как мимо него один за другим пробежали Алексей Сикорский и Павел Щекин, как он увидел сестру, лежавшую на полу без чувств. Как наложил ей повязку и дал понюхать нашатырного спирта.

— Все у вас? — спросил Чепраков, собираясь протянуть свидетелю для подписи протокол.

И тогда Якимов неожиданно сказал:

— Во всем происшедшем считаю виновной свою сестру.

Дважды Чепраков ездил к потерпевшей Якимовой в больницу. Она встречала его в тугой косыночке и зеленой выцветшей пижаме, похудевшая, бледная, по-монашески строгая. И холостяк Чепраков при первом же свидании подумал, что она очень красива, женственна, и что можно еще понять того, кто стрелялся из-за такой девушки, но стрелять в нее — все равно, что покушаться на произведение искусства.

Потерпевшая чувствовала себя хорошо, лечащий врач сообщил, что надеется выписать пациентку на следующей неделе.

— Конечно, она сможет присутствовать на суде, — заверил он следователя.

Ни Паша Щекин, ни Миша Зайцев не были допрошены в качестве свидетелей, так как находились далеко на боевых флотах, и трибунал не счел нужным из-за этого откладывать судебное заседание. Обстоятельства и без того были ясны. Трофейный немецкий пистолет, из которого стрелял Алексей, Геннадий принес следователю и трибунал приобщил его к делу.

Зал был почти пуст. Сидели лишь блистающий золотом погон бритоголовый полковник Дмитриев, начальник курса майор Анохин, брат Лины Геннадий и еще две посторонние женщины. За время заседания Алексей ни разу не поднял головы, не посмотрел в зал. Так и сидел, опустив голову.

Тихим голосом, но четко и внятно, Лина поведала суду обстоятельства дела.

— Я должна была в тот день идти с Алексеем в загс. Так мы договорились накануне. Он ждал меня дома… — Она внезапно умолкла и председатель трибунала произнес:

— Продолжайте.

— Случилось так, что в этот день я встретила другого человека, с которым давно была знакома, и передумала.

— Что передумали? — не понял судья. — Вступать в брак с обвиняемым?

— Да, — сказала Лина. — Мне следовало, конечно, его предупредить. Но я этого не сделала.

— И из-за этого Сикорский стрелял в вас и в себя? Он увидел вас с тем, другим человеком?

— Да, — сказала Лина. — Он пришел и застал его у меня.

Трибунал приговорил Алексея Сикорского в двум годам лишения свободы. Но, принимая во внимание многие смягчающие обстоятельства, заменил наказание условным.

На следующий день Алексей узнал, что начальник Академии после доклада Дмитриева принял решение не отчислять его, а оставить слушателем для продолжения учебы. Он лег на койку в офицерском кубрике и проспал до вечера. После событий последних недель — счастливого ожидания свадьбы с Линой, выстрела в нее, безмерного отчаяния в милицейской камере, ожидания приговора, — наконец, наступила разрядка. Никто не мешал ему спать. В помещениях курса было непривычно тихо, пустынно.

В семь часов он проснулся и долго лежал, закинув руки за голову. Вставать не хотелось. Навязчиво лезли воспоминания: Лисий Нос, дежурство на дамбе, первая встреча с Линой и ее отцом, смутные очертания девичьей фигуры в толстом свитере на носу яхты, низкий голос, смех… О черт, опять Лина! Как отделаться от нее? Было же в Лисьем Носу еще что-то кроме нее? Тревоги каждую ночь, бесконечная муштра, марш-броски в деревню Дубки во главе с полковником Дмитриевым, а по вечерам его рассказы о парадах на Красной площади, в которых он участвовал. Когда Дмитриев вел речь о парадах, он воодушевлялся, рыжие брови его топорщились, глаза весело блестели. И весь парад выглядел так красочно и смачно, словно речь шла о вкусном обеде с выпивкой. Больше ни разу Алексею не удалось встретить человека, который бы так обожал строй и его атрибуты, как полковник Дмитриев…