Виктор Бычков - Вишенки в огне
Все снова расползлись по своим позициям, замерли в тревожном ожидании. Только дядя Ермолай всё ещё ползал на коленях вокруг свежего земляного холмика, приглаживал могилку, прихорашивал. Ножом срезал толстую ветку олешины, сделал крест, перевязав, скрепив две палки эластичной корой лозы, установил в изголовье.
– Ну, вот, детки. Упокоили вас, предали земельке, как и подобает христьянам, слава тебе, Господи. Надо было бы молитву сотворить, да я их не ведаю по памяти, хотя к отцу Василию, царствие ему небесное, в церковку по праздникам хаживал, слухал, как складно он… это… правил службу. Но… Не обучен. Всю жизню то с винтарём бегал, то животину кастрировал, лечил, то плуг, то косу из рук не выпускал. А до Бога, до молитв как-то руки не доходили, больно заняты были. Рази что по праздникам осенишь лоб сам себе перед тем как чарочку законную… это… за здравие, да и будя, – старик стоял на коленях у могилки, то и дело вытирал мокрым, грязным рукавом мокрое, грязное лицо, шептал:
– Я уж по – свойски, по – нашему помолюсь, сотворю свою молитву, вы уж не обессудьте старика, извиняйте, если что… Мне ба ещё и Господа Бога нашего не угневить, он-то вас берёт под опеку. Он-то теперь над вами командиром будет. Но я постараюсь, обскажу как надо, с чувством, не должон обидеться. Он же наших кровей, из славян-братушек, и веры тожа нашей православной, – присев на пятки, дядька Ермолай надолго задумался, еле раскачиваясь всем телом.
Поднявшийся вдруг ветер прогнал тучи, уносил куда-то в глубь болот туман, срывал с веток тяжёлые капли, бросал в лицо старику.
– Молоды больно парнишонки, что к тебе направились, Господи, – начал шептать молитву старик. – Жизни ещё не видали, а уж горя, беды хватили по самую глотку. Нет, по ноздри, а то и по самые глаза. Да и за глаза досталось им, горетникам. Точно, за глаза. Вот это правильно я сказал, правильно приметил: за глаза. Уже и лишку горя хватили парни. Я тебе говорю. Иной раз старику столько не достаётся за всё время пребывания на земле, как им досталось. Ты, Господи, учти это, когда райские ворота отворять для них будешь. Отвори, не ленись. Как только прибудут к тебе, стукнут в ворота, так ты сразу же, не мешкая, беги и открывай. А если вдруг стариковская лень обуяла, иль в костях ломит, как у меня, к примеру, так отправь архангелов своих, пусть отворяют. Заслужили эти парни лучшей доли, чем была у них на земле, заслужили. Поверь мне, старому, а я кое-что видал, кое-где был. Правда, у тебя в раю не доводилось как-то побывать, но слышал, что больно хорошо там, Господи. Умные люди сказывали, что так хорошо там у тебя в раю-то, что я прямо не знаю, как хорошо. Лафа, одним словом. Тебе, Господи, виднее. Ты лучше меня знаешь, каждый день там околачиваешься. Я всегда верю умным людям. Что мне тебе зря говорить: сам знаешь… Но и к тебе отправляются хлопцы, не простые смертные, не абы какие, а… это… герои, да, всамделишные герои. И трудяги самые что ни на есть настоящие. Вот и опять… это… правильно я сказал, верно: трудяги они – ещё поискать таких.
Ты, можа, за делами своими божьими и не знаешь, какие это хорошие парни, так я тебе обскажу, а ты уж поверь мне на слово. Брехать мне не с руки, стар я брехать, да и в нашем роду, в роду Бортковых, не принято напраслину наговаривать, наводить тень на плетень, вот оно как, – старик в очередной раз замолчал, задумался, собирался с мыслями.
Теперь он уже хорошо видел и могилку перед собой, и кусты, кочки вокруг островка всё резче вырастали с ночи. Светало.
– Вот я и говорю, – продолжил дядька Ермолай. – Хорошие парни, хоро-о – ошие, прямо, золото, а не парни. С мальства в работе, Господи, это чтоб ты знал. А работа в деревне о – го-го-о какая тяжкая! Это тебе не цветочки нюхать в райском саду, понимать должон. Тут так ломить надо и мальцу, и старцу, что хребтина иной раз не выдерживает, трещит, вот как ломить надо, работать, жилы рвать. Вот парни-то и ломили, вкалывали почём здря, себя не жалея. И пахали, и сеяли, вон какую большущую державищу кормили хлебушком-то. А гульбищ да утех-то и не было. Не – бы-ло! Я не омманываю тебя, Господи: не – бы-ло! Та-ак, на твой святой праздник, иль революционный какой потешатся иной раз, и то, не насытившись, самую малость, да и опять за работу. За ней, за работой, и свету белого не видели, а ты говоришь, Господи… – старик расчувствовался, зашмыгал носом, несколько раз провёл рукавом под ним.
Вынул из кармана чарочку, достал бутылку из – за пазухи, поболтал, зубами открыл бумажную пробку. Посидел так, потом всё водворил на свои места обратно.
– Не, можа ещё пригодится страдальцам. Я и перебиться могу, им-то надо будет. А тут немец окаянный войну затеял, пошёл на Рассеюшку, – без перехода продолжил молитву. – Что-то часто ты, Господи, дозволяешь антихристам разным на Россею нападать?
– накинулся вдруг на невидимого собеседника. – Это как понимать? Чем же мы пред тобой провинись? Ну, ладно, – не дождавшись ответа, заговорил снова. – Не хочешь говорить и не надо. Богу – Богово, а нам – людское. Вот и говорю, немец двинулся на нас, войной пошёл. Что делать должон истинный христьянин? – опять задал вопрос, и снова сам же на него и ответил:
– Правильно! Ставить в дальний угол под навес плуг, вешать под стреху косу, оставлять семью, детишек, хозяйство на жёнок да стариков, а самому скоренько брать в руки крестьянские, трудовые винтарь и идтить на супостата, Россеюшку спасать. Кто ж ещё акромя вот таких парней пойдёт спасать её, родимую, матушку-Русь нашу? Кто ж ещё готов головушку за неё положить? На кого она ещё надеяться может? Только на них! Вот и эти парнишки, что усопли, так и сделали. А как они спаса-а – али?! Ты ба только ведал! Как они спасали! Геройски спасали, себя не жалели. Живота своего… это… не жалели, вот как! Так что, Господи, не препятствуй душам защитников Россеюшки, допусти их сразу к райским кущам. Пусть хоть у тебя оттают душой, насладятся райской жизнью. По праву заслужили. Ты там не жадничай, не привередничай, а сразу же без судного дня в рай их спровадь. Прямо толпой примай, не сортируй. А то я знаю, что иной раз тут у нас на земле не всегда работные и геройские люди в почёте и уважении. Их как-то задвигают, задвигают, а наперёд лезут нечисть, лодыри, болтуны да хрень всякая. Надеюсь, у тебя там такого нет, порядок у тебя настоящий, и сам ты, Господи, справедлив. Вот поэтому в рай парням сразу же выпиши бумажку, не тяни, не испытывай и ты, Господи, их ангельское терпение. А то наши мужики, сам ведаешь, терпят-терпят, да и лопнет когда-то терпелка у них. Тода-а держи-и – ись! Тода-а только успевай повора-а – ачиваться. Они такие, чтоб ты знал. Моё дело правду сказать, а там – как сам знаешь. Тебе с вышины виднее, чего уж говорить. Но помни: не шуткуй с нимя. Могут за бороду ухватить да так отвалтузить, что мало не покажется. Вот они какие парни-то наши. Имей ввиду. Я тебя честно предупредил. Мне пред тобой вьюном юлить не с руки: стар я. И они не станут, правду говорю.
Со стороны немцев послышался лай собак, прогремел приглушенный туманом и моросью винтовочный выстрел.
– Не дали досказать, помолиться, прости, Господи. Ну – у, ладно, при встрече лично обскажу. Недолго уж осталось. Потерпи чуток. Уделишь мне минутку-другую, оторвёшься от своих божеских дел, вот мы и посидим рядком, потолкуем. Всё-о – о тебе обскажу, всё-о – о. Мне скрывать нечего, и умные беседы с умными людьми вести я люблю. Скучно тебе со мной не будет, но и надоедать тебе не стану. А ты всё ж таки прими парней, не откажи, будь ласков.
Дядька Ермолай вынул из кармана тряпку, снял из – за спины винтовку, положил на колени, стал протирать её, достал горсть патронов, пересчитал. Протёр заодно и гранату, потетешкал в руках перед тем, как снова положить в карман.
– Да, пока не забыл. Тут сейчас такое начнётся, Господи, что сказать страшно, а не то что смотреть. А уж быть серёд этого бедламу – врагу не пожелаешь. Ты там скочь куда ни – то, отлучись лучше куда-нибудь по своим божьим делам на это время, иль хотя бы отвернись, не слухай, не гляди вниз. И архангелам своим прикажи не глядеть. Не для слабых нервов это зрелище будет, холера его бери. А то от страху свалитесь ещё к нам на грешную землю. Что тут потом с вами делать? Нянькаться? Некогда, прости, Господи. Тут только православные смогут такое вынесть, стерпеть. Ты же велел нам терпеть, а мы тебя слухаем, не перечим, вот мы и терпим. Здесь на этой кочке серёд болота так сейчас крыть матерками станут, что уши завянут в раз. Такое слухать не для твоих нежных божьих ушей. Рвать тела православных на куски будут антихристы. Правда, нам это не впервой, стерпим. Это только мы всё сдюжим, – Ермолай привстал на коленях, покрутил головой, прислуживаясь к предрассветной тишине.
Как и прежде, на краю болота, где немцы, продолжали лаять собаки. Которая-то из них приладилась выть, наводя жуть на притаившихся защитников островка.
– Чтоб ты выла на собственную голову, – дядька Ермолай зло плюнул в сторону врага. – Чтоб ты смертушку накликала на свою дурную голову да на головы твоих хозяев, антихристы, прости, Господи. Вот же нация немецкая: что люди, что собаки – один другого стоят. Вредные, прямо… не знамо как. Помолиться, молитву святую сотворить спокойно не дадут. Чтоб вы вместе с Гитлером своим вот так сидели всю остатнюю жизнь по болотам да кочкам, сволочи.
