Купавна - Николай Алексеевич Городиский
— А то, что сегодня ночью у меня на квартире раздался телефонный звонок Светланы Тарасовны. Подорвался Микола! — выпалил Салыгин.
Лучше бы он сказал. «надорвался», с этим недугом современной медицине легче справляться. С этой мыслью я поторопился спросить:
— Оговорилась, может быть, Светлана Тарасовна? Или ты ослышался? Дружба ведь опытный фронтовик!
— Э-э, никто не может знать, где надо соломки постелить! — возразил Салыгин. — Иван Тимофеевич тоже маху дал. Можно сказать, тоже как бы подорвался. И приходится еще одного фронтовика спасать. Грозятся исключить его из партии.
Владимир Иннокентьевич насупил лохматые брови, затеребил свою короткую бороденку с появившейся в ней за последний год проседью.
— И у майора Рысенкова есть борода, поокладистее моей. Да только враз она у него побелела, — сказал он, пройдясь по мне таким взглядом, точно попросил моего сочувствия, приглашая в заступничество за фронтового товарища.
— Какое же преступление совершил Иван Тимофеевич, чтоб исключать его из партии?
Салыгин перевел взгляд на портрет жены.
— Нет, Фросенька, еще не все потеряно! Решение партийной организации микрорайона — еще не все. Есть другие высокие инстанции. Они будут решать окончательно, вплоть до съезда партии. Но как долго придется ходить ему с ярлыком виноватости, а? Скажи, пожалуйста!
— Послушай, говори пояснее, что произошло с Рысенковым? Что он натворил?
Владимир Иннокентьевич ожесточился, вспыхнул как порох.
— Не он, а спросить надо с других, что они натворили! В частности, тот же партийный секретарь Безъедов. Формалист, перестраховщик — мало сказать!.. Суть в том, что на Ивана Тимофеевича в парторганизацию поступила куча анонимных писем, якобы он беспробудно пьянствует, является в пьяном виде на квартиру своей бывшей жены, дебоширит и всячески оскорбляет ее женское достоинство. То же самое в своем официальном заявлении описала и эта бабенция, к тому ж прибавила, что Иван берет у нее вещи и пропивает. Ей что? Насолить бывшему — одно удовольствие, уличила в полном моральном разложении. Иван затеял с ней развод якобы потому, что разыскал где-то на Дальнем Востоке жену какого-то погибшего своего фронтового товарища и решил сойтись с ней.
— Постой, браток! — перебил я Салыгина. — Возможно, в этом есть какой-то дымок…
Дело в том, что с Рысенковым я близко познакомился в этой же квартире Владимира Иннокентьевича. Майор в отставке сразу произвел на меня самое благоприятное впечатление. Фронтовики как фронтовики, вспоминают былое. Мы находили слова, созвучные высокому порыву человеческой души, которые раскрывали ее, как сокровищницу, во всей красоте и величии. Говорили о долге памяти перед теми, кого среди нас уже нет, о долге благодарности тем, чьи сердца открывались боли фронтовиков, принимая эту боль, как свою. Разговор зашел о том, что нам в окопах легче жилось, чем нашим родным и близким в тылу, даже там, куда не залетали вражеские самолеты и где совсем не пахло порохом, но где люди переживали голод, трудились по принципу: «Все для фронта, все для победы!» Беседа зашла и о дружбе, любви, верности. В знак женской стойкости пропустили по нашей фронтовой, вспомнили стихи Константина Симонова «Жди меня».
— А знаете, — сказал майор Рысенков, — я знаком о одной женщиной, которая до сих пор живет в беспредельном ожидании. Как-то в патронной коробке мы нашли записку: «Дорогие! Бейте насмерть фашистскую нечисть, а мы, ваши девушки, невесты и жены, ждем вас с победой!» Ничего удивительного: о том, что нас ждали, писалось в письмах, говорилось по радио. Бойцы верили своим недоцелованным девушкам, недолюбленным невестам и женам. Бывало, если к кому-нибудь все же доносился нехороший слушок, что, мол, его любимая не выдержала, изменила, не хотелось принимать такое за правду. Одни давили душевную смуть, как окурок, другие убежденно отвечали: «Моя умеет ждать». Была у моего фронтового друга Кости Привезенцева жена Валентина. В самые первые дни войны у них появился сын. Маленький человечек родился недоношенным. Костя рассказывал: впервые глянул он на хлипенькое тельце с глубокой тоской и сердечной болью. «А ты не особо огорчайся! — поспешила успокоить его Валентина. — Вот увидишь, родной, какого еще человека я из него выращу». «Нет, такие не то чтобы расти, а и жить-то вряд ли способны», — подумал Костя. Но не захотел делать больно жене и отшутился: «Верно, вырастет, весь в маму». С тем Привезенцев и ушел на фронт. И не было границ его радости, когда он получил первое письмо от Валентины. Молодая мать писала, что хотя их маленький Толик и болел, однако сейчас вполне здоров, выглядит богатырем и ждет своего папу. Нетрудно понять, что в эти слова Валентина вкладывала гораздо более глубокий смысл, чем если бы написала: «Я жду тебя!»
Потом мы узнали, — говорил Рысенков, — что фотографию мужа, присланную им с фронта, Валентина поместила над кроваткой сына так, чтобы тот «всегда был с отцом». На ночь она учила: «Давай, сыночек, пожелаем папе спокойной ночи!» А утром: «Папуля, здравствуй!» Таким образом, для мальчика это была не просто фотография, а настоящий живой обитатель его маленького мирка. Эту фотографию он видел первой, открывая утром глаза, с нею прощался вечером, перед сном: «Спокойной ночи, папа!» Всякий раз Валентина находила повод для рассказов об отце. На свой лад пересказывала сказки, и в понятии Толика злой Кащей Бессмертный был фашистом, а сказочным богатырем — папа… Так прошло три года войны. Однажды Валентина вернулась с работы настолько усталой, что у нее хватило сил лишь поцеловать сына, и тут же свалилась в постель. Откликнулась, лишь когда мальчик затормошил ее: «Мамочка, а что ж ты о папе забыла?!» Сердце ее наполнилось радостью, потому что сын сам напомнил матери об отце… Привезенцев безмерно верил жене; случалось, задерживались письма из дома, появлялась тревога. Тогда он давил окурок: «Моя умеет ждать!» Дружба с Костей у нас была, как говорили, водой не разлить и огнем не пожечь. И ранило нас в одном бою, и в госпитале вместе отлежались. Для окончательного излечения нам разрешили на месяц поехать домой. Так вдвоем и в отпуск ехали. «Как она встретит? А сынок, сын мой!» — твердил Костя под перестук вагонных колес. Он твердил это всю дорогу, приглашая по приезде, прямо с поезда, к себе в дом, на бутылочку ради такого торжества. Да у меня
