Анита Мейсон - Ангел Рейха
Доктор Штумпфеггер сказал, что является личным врачом Гитлера, но, поскольку в этом качестве ему делать нечего, он устроил в одном из помещений бункера пункт первой помощи.
– Вчера я лечил солдата двенадцати лет от роду, – сказал он, зашивая генеральскую ступню.
Он нанес на багровую рану слой сильно пахнущей мази, положил сверху подушечку корпии и начал бинтовать. Мы перенесли генерала со стола на койку.
Минут через десять, когда генерал начал мотать головой и стонать, в коридоре послышались шаркающие шаги.
Подволакивая левую ногу, с напряженным лицом человека, которому каждый шаг дается с великим трудом, в кабинет вошел Гитлер.
Он поздоровался со мной и попросил подождать за дверью.
Я сидела в коридоре, пока находившегося в полубессознательном состоянии генерала производили в фельдмаршалы и назначали на пост главнокомандующего военно-воздушными силами.
Тогда я еще не знала о цели нашего путешествия. И не особо трудилась строить какие-либо догадки: приказы из Берлина давно перестали быть разумными. Но пока я, начиная чувствовать смертельную усталость, сидела в кресле по соседству с овчаркой, меня окружили люди, выползшие из укромных уголков и коридоров бункера. Они пытались рассказать мне что-то важное, но все говорили одновременно. Постепенно я поняла, о чем идет речь.
Толстяк наконец решился.
Недели две назад он отбыл со своей свитой в баварские Альпы. Двое суток назад он прислал из своего безопасного убежища телеграмму Гитлеру, в которой просил разрешения взять на себя руководство. Он всегда считался преемником фюрера и именно поэтому был неуязвим.
Очевидно, он считал, что для Гитлера, отрезанного от внешнего мира в своем подземном бункере в непосредственной близости от русских, все кончено, – и кто мог винить его? Но для Гитлера телеграмма означала только государственную измену. И, что хуже всего, в ней содержался намек на замысел Толстяка использовать свои полномочия для проведения мирных переговоров.
В приступе страшного гнева, при одном воспоминании о котором рассказчики побледнели, Гитлер приказал лишить Толстяка всех полномочий и арестовать.
Таким образом должность главнокомандующего военно-воздушными силами освободилась. И Риттер фон Грейм был одним из немногих оставшихся генералов, не опорочивших себя в глазах Канцелярии.
Возвращаясь к кабинету, я услышала голос Гитлера, натужный и хриплый, срывающийся на возмущенный крик:
– И это человек, которого я называл своим преемником; человек, на многочисленные ошибки которого я закрывал глаза! Он творил немыслимые вещи со своими военно-воздушными силами! Он погубил Германию, превратил ВВС в склад утильсырья!
Подволакивая ноги, он расхаживал по комнатушке. Сложенные за спиной руки прыгали, словно котята в мешке.
Той ночью и все последующие я спала на полу в приемной, на одеялах, найденных в стенном шкафу. Больше было негде.
По ночам в бункере было шумно как днем: постоянно ходили взад-вперед люди, неумолчно гудел и стучал генератор и глухо грохотали снаряды, попадавшие в здание Канцелярии. Лампы горели неверным тускло-желтым светом, когда не были вовсе выключены; а когда они гасли, вы могли слышать в темноте дыхание и читать мысли других тридцати человек, собравшихся в тесном бетонном склепе. Пища появлялась на столах нерегулярно, но все вроде как стыдились есть, старались делать это незаметно, и вы постоянно наталкивались на людей, украдкой жующих по углам или засовывающих в карман кусок хлеба при вашем приближении. Сон в данных обстоятельствах тоже казался неуместным или даже непристойным; поэтому никто толком не спал и толком не бодрствовал. Сам Гитлер уже много лет имел обыкновение ложиться в пять часов утра и вставать в полдень. Говорили, сейчас он вообще практически не спал.
Мне самой в первую ночь не давали заснуть стоны генерала, страдавшего от обострившейся боли в раненой ноге, усилившийся артобстрел и голос, прорывавшийся сквозь туман, в котором я блуждала, и возвращавший меня к действительности. Я уже много лет знала этот голос. На протяжении почти половины моей жизни он обещал, угрожал, призывал и едко насмехался. Умный голос. Он заставлял вас усомниться в очевидном. Заставлял понимать вещи, которые казались вам слишком сложными. Заставлял поверить в невероятное.
Он пугал вас, поскольку был таким умным. Вы надеялись, что он не решит поднять вас на смех.
В конце концов он лишал вас способности мыслить здраво, и вы хотели лишь одного: бежать от него подальше. Но никогда не могли этого сделать.
Я лежала и слушала голос министра пропаганды, доносившийся из-за перегородки.
Он беседовал сам с собой. Он говорил, расхаживая по своей тесной комнатушке. Я улавливала секундную нерешительную заминку всякий раз, когда он делал шаг вперед изуродованной ногой.
Казалось, он старался что-то четко сформулировать; словно его мысль обретала ясность, когда он выражался ясно.
Я вылезла из-под одеяла и отправилась на поиски чего-нибудь почитать.
Приключенческий роман, недавно лежавший на кресле в коридоре, исчез. Пес тоже. На месте пса теперь сидел майор СС с исхудалым лицом. Я заговорила с ним, но он, похоже, не слышал меня и не видел. Я оставила его в покое и пошла в туалетную комнату выпить воды, но воды в кранах не было, поэтому я вернулась в свою постель.
Голос за перегородкой продолжал искать слова, исполненные смысла.
Я проснулась в сыром воздухе, пахнувшем штукатуркой, и пошла взглянуть на генерала. Он пребывал в раздражении и хотел встать с постели. Он настоял на том, чтобы я помогла ему добраться до одного из кресел в коридоре. Через полчаса он попросил меня проводить его обратно до кровати.
Все в бункере только и говорили что о бесчестном поступке Толстяка. В возмущенных интонациях легко угадывалось удовлетворение. Толстяк уже давно сорвался с привязи. К тому же тема была благодатная. Меня заставили рассказать историю о нашем полете в Берлин и о бронебойной пуле, угодившей в ногу генералу, но после того как я повторила все по пятому разу, интерес слушателей угас и разговор вернулся к прежнему предмету. Толстяк, как ни крути, заслуживал большего внимания. В бункере было лишь две темы для разговоров, к которым возвращались снова и снова: Толстяк и продвижение армии генерала Венка.
На прошлой неделе Кейтель покинул бункер, чтобы разыскать Венка и приказать ему прийти на помощь осажденному Берлину. Теперь все ждали Венка – со дня на день, с часу на час. И со дня на день, с часу на час мнение менялось. Венк не придет: на спасение нет надежды. Венк совсем рядом: на подступах к городу уже видели передовые танковые части Двенадцатой армии.
Очень скоро разговоры на обе темы изрядно мне надоели.
Угрюмый командир Гитлерюгенда прошагал мимо меня, когда я направлялась в комнату больного. Он прошел в дальний конец коридора, постучал в дверь и скрылся за ней. Через несколько минут я услышала оттуда голос Гитлера, срывающийся на истерический визг.
Фон Грейм принимал министра пропаганды. Министр сидел в изножье постели, болтая ногой, деформированной ногой в тяжелом ортопедическом ботинке. Он выглядел как всегда: бодрый, живой и смышленый. Своей аурой энергии и ненависти, блестящими глазами, аккуратными ушками на костистом черепе и тощим детским тельцем он напомнил мне крысу.
Он говорил:
– Вражеская коалиция скоро распадется. Британия в глубоком кризисе, у них не хватает продовольствия. Черчилль не владеет ситуацией.
Генерал хмуро смотрел на него.
– Население Америки восстает против своих евреев. В Британии вынашиваются планы смещения Черчилля. Во Франции голод, в Польше резня. В Риме эпидемия сифилиса.
– Вот как?
– Это вопрос времени. Мы должны сдержать натиск противника. Я полон надежд, Грейм. Великих надежд. И Адольф тоже.
– Неужели?
Генерал явно хотел, чтобы посетитель ушел. Но посетитель уселся на кровати поудобнее.
– Конечно, он очень устал, – сказал он. – Он спит всего два часа в сутки. Этого недостаточно даже для человека таких незаурядных способностей.
Наступила тягостная пауза. Наконец министр повернулся ко мне, но еще не успел произнести ни слова, как мы услышали в коридоре шаркающие шаги Гитлера.
Он прохромал в комнату. В одной руке он держал потрепанную карту Берлина, а в другой горсть разноцветных пуговиц.
Он расстелил карту на кровати генерала, велев министру пропаганды встать и освободить место. Засаленная карта уже начинала разваливаться на куски. Это была обычная карта Берлина, в недавнем прошлом продававшаяся в любом газетном киоске.
Трясущаяся рука Гитлера зависла над ровной сеткой улиц, превращенных у нас над головой в каменистые пустоши.
– Венк придет отсюда.
Генерал приподнялся на подушках.
– А я бы хотел, чтобы он прошел вот так. Смотрите.
