Евсей Баренбойм - Доктора флота
Отец сообщал, что Лочехины навсегда покинули становье, заколотили дом досками. Хотели продать, да покупателя не нашлось. Меньшины тоже собираются на юг подаваться. Останутся они да эвенк Афанасий. Сын Лочехиных, Тимоха, вернулся с фронта без руки. Но все такой же бедовый, опять по партийной линии пошел…
Как всегда, его мысли вернулись к Анюте. На последнем свидании, в проходной будке, она неожиданно пожаловалась:
— Знаешь, Вася, мне иногда страшно становится. Только двадцать один год исполнился, а ничего не хочется — ни в театр, ни на танцы, даже книжку почитать. А ведь раньше любила возле печки примоститься и читать, читать… — она умолкла, доверчиво посмотрела на него. — Будто постарела раньше времени.
— Отоспишься, отдохнешь, снова помолодеешь, — сказал он, нежно обнимая Аню. — Хочешь, я отнесу тебя в цех, а ты поспишь по дороге?
— Хочу, — засмеялась она. — Только тетя Клавдя не разрешит. У тебя пропуска нет.
— А я ее и спрашивать не стану.
Но Анька вырвалась из его объятий и убежала. Остановилась метрах в десяти, крикнула:
— С тобой, чертом, и пошутить нельзя. Пронесешь по территории завода, позору потом не оберешься.
— Факт, — довольно согласился Васятка. — А что особенного?
…Злополучная лопатка кита принесла Васятке на обратном пути в Киров уйму неприятностей. По дороге в Мурманск она едва не свалилась в воду с палубы катера, чтобы удержать ее, он на миг отпустил поручень и набежавшая волна больно ударила его плечом о рубку. Проводница поезда в Мурманске наотрез отказалась разрешить внести в вагон громоздкий негабаритный и неупакованный груз.
— И не проси, морячок. Все равно не пущу, — говорила она хриплым прокуренным голосом. — Мне только шкилетов в вагоне не хватает. И так повернуться негде.
— Для науки это требуется, для музея, — объяснял Вася, стараясь протиснуться с лопаткой в вагон.
— Я тебя так турну, что своих костей не соберешь, — пригрозила проводница, окончательно загораживая своей массивной фигурой вход. — Сказала не пущу и баста.
Тогда Вася торопливо понес лопатку в конец состава, куда были прицеплены две теплушки с каким-то оборудованием. Он долго и настойчиво объяснял сопровождающим, что это музейный экспонат, большая ценность, прежде чем во втором вагоне согласились, наконец, лопатку взять. Потом едва ли не на каждой станции Вася бегал и проверял, не отцепили ли вагон. Его отцепили на станции Буй. Вася узнал об этом слишком поздно. Именно на этой станции они обедали в продпункте и времени, чтобы проверить, на месте ли теплушка, не осталось. Он обнаружил, что вагоны отцеплены, только проехав километров сто. Пришлось сойти с поезда, дождаться встречного, вернуться на станцию Буй. Теплушки он нашел неподалеку, на запасных путях. Невостребованная лопатка уже была выброшена. Она сиротливо лежала между рельсами, никому не нужная пришелица с далекого севера, свидетельница разыгравшейся там трагедии. Странно, но она не разбилась при падении, была цела (возможно, китовые кости обладают особой крепостью?), только вымазана углем и соляркой. Вася осторожно поднял ее, донес до крана с табличкой «Кипяток», вымыл, обтер газетой.
В первый же день после возвращения в Киров он понес лопатку на кафедру анатомии. По пути представлял, в какой восторг придет при виде ценного экспоната худенький, экспансивный, всегда одетый в черный халат, профессор Черкасов-Дольский. Как он захлопает в ладоши, благодарно пожмет ему руку, а потом скажет торжественно, чуть заикаясь: «Огромное вам спасибо, ттоварищ курсант». От этих мыслей нести тяжелую лопатку на какое-то время становилось чуть легче.
Жители Кирова останавливались и с недоумением смотрели на странный предмет, который с такой осторожностью на вытянутых руках нес матрос. Только сейчас он почувствовал, как далеко от их общежития до кафедры анатомии. Казалось, дороге не будет конца. Но вот показалось знакомое двухэтажное здание с усыпанным снегом палисадничком.
Первой в коридоре ему встретилась рыжая Юлька.
— Привет, Вася, — сказала она. Надо отдать ей должное — она знала по именам всех курсантов. — Когда приехал? Сегодня? А Миша вернулся?
На лопатку она не обратила внимания.
— Экспонат вам привез, — проговорил Вася, ставя лопатку к стене и с гордостью демонстрируя ее Юльке. — С берега Баренцева моря. Представляешь, еле дотащил. Зато, скажи, красота.
Он откровенно любовался лопаткой.
Только сейчас Юлька окинула взглядом стоявшую у стены громоздкую кость.
— Напрасно, Вася, тащил, — безжалостно произнесла она. — У нас в Ленинграде уже есть такая и целый скелет кита.
Вася в сердцах сплюнул на пол и, ни слова не говоря, не прощаясь, пошел к выходу.
Темной безлунной октябрьской ночью к воротам Балтийского флотского экипажа подошел строй курсантов. Руководитель практики полковник Пайль в сопровождении старшего сержанта Щекина вошел в проходную. Короткие формальности с дежурным по экипажу — и вот уже огромные, тяжелые кованые ворота с жестяными адмиралтейскими якорями на створках со скрежетом отворились и курсанты оказались внутри. Рассыльный отвел их к старинному, еще петровских времен, двухэтажному зданию-казарме и показал свободную комнату на первом этаже. Она была уставлена голыми железными койками. Ребята постелили на них шинели, положили под головы вещевые мешки и улеглись. Утром следующего дня представитель санитарного отдела флота должен был расписать их по боевым кораблям для прохождения практики.
С того момента, как курсанты ступили на перрон Московского вокзала, им не терпелось помчаться домой. У некоторых в городе оставались родители, родственники. Тем же, у кого близкие были в эвакуации, хотелось посмотреть, уцелел ли их дом, квартира, кто остался жив из знакомых, соседей. Поэтому с самого утра они осаждали профессора Пайля просьбами об увольнении. Но тот лишь виновато разводил руками и говорил не по-военному просительным голосом:
— Погодите, немного, товарищи. Мне влетит, если я вас сейчас отпущу. Нужно дождаться представителя санитарного отдела.
— Трус наш Соломон мудрый, — кипятился Витя Затоцкий, привыкший ходить в увольнения в самые «смутные» времена курсантской жизни. — Чего он боится? Был бы я профессором и полковником, я бы плевать хотел на этого клерка-представителя санитарного отдела. Придет и великолепно распишет заочно, не видя наших физиономий.
Он еще долго вел «свободолюбивые» разговоры о косности военной службы, будучи уверен, что никто из начальства его не слышит, ругал Пайля, утверждая, что на лекциях он орел, ниспровергатель авторитетов, независимый и гордый гидальго, а в практической жизни рядовой перестраховщик и трус, но, убедившись в их бесплодности, затих.
В генеалогическом древе Пайлей, которое шутки ради молодой профессор составил еще задолго до войны и повесил в своем кабинете, были странным образом переплетены люди разные, бесконечно далекие друг от друга, — мелкий лавочник и заместитель наркома, бездарный провинциальный актер и известный академик, отпеватель мертвых на кладбище и крупный партийный работник. Среди его предков и родственников не было лишь военных. Может быть, поэтому профессор чувствовал себя во флотском кителе как-то особенно собранно, дисциплинированно, словно отвечал за весь свой сугубо штатский род.
У профессора не было детей. Единственным его детищем, к которому он относился трепетно и нежно, была уникальная библиотека, собиранию которой он посвятил без малого тридцать лет. Он стал собирать книги еще в студенческие годы, отрывая рубли от скудной стипендии, ходил в ботинках, подошвы которых были подвязаны веревочками. Зато к началу войны он мог определенно сказать, что вряд ли у кого-либо было еще такое полное собрание книг по морфологии человека. Одна мысль, что его дом разрушен, а книги разбросаны среди развалин и окрестные жители жгут их вместо топлива в буржуйках, повергала его в дрожь. Он бы давно, еще ночью, несмотря на комендантский час, побежал к себе на Бронную, тем более, что это было недалеко, но сознание, что ему доверена судьба двадцати пяти курсантов, удерживало его.
К профессору подошел его заместитель по практике, старший сержант Щекин.
— Не понимаю, зачем нам обоим торчать здесь? — спросил он, недоуменно пожав плечами. — Раз вы, профессор, остаетесь, я прошу отпустить меня.
И, покоренный его логикой, Пайль сделал единственное исключение и согласился.
Едва закончился комендантский час, как Пашка с маленьким чемоданчиком в руке вышел за проходную и направился пешком домой. Он шел по пустынным в этот ранний утренний час улицам, и шаги его гулко отдавались на асфальте выщербленных тротуаров. На Театральной площади он остановился. Крышу театра оперы и балета освещало поднимающееся из-за горизонта солнце. Правое крыло театра было разрушено. Солнце блеснуло в тихой воде Крюкова канала, в больших окнах консерватории. Минуту Пашка стоял, любуясь знакомой с детства панорамой. Около консерватории, как часовой, высился памятник. Пашка попытался вспомнить, в честь кого он поставлен, но так и не вспомнив, поленившись перейти улицу и прочесть, зашагал дальше.
