Януш Пшимановский - Четыре танкиста и собака
Через открытые ворота он смотрел на стадо, отправляющееся в путь, на подводы, тянувшиеся за ним.
— Лягушку им дал на дорогу, заводную, — объяснил запыхавшийся Григорий, вернувшись к своим.
— И саблю нужно было, — буркнул Елень.
Денек выдался погожий — солнце светило не очень горячо, дул слабый ветерок, нежно пахла зелень. Солдаты разлеглись вдоль канавы, несколько человек о чем-то толковали, а остальные, подремывая, слушали пересвистывание птиц в сосновой роще.
Они ожидали здесь, чтобы поймать попутную машину и добраться до своих полков. Каждый давно уже отыскал на дорожных указателях табличку с фамилией своего командира, и толстощекая регулировщица обещала, что как только будет возможность... Большинство частей уже направилось в сторону Одера, и здесь, к югу от Колобжега, движение было небольшое. Солдаты недовольно посматривали на грузовую машину, около которой возился шофер с руками, по локоть выпачканными смазкой. Не было похоже ни на то, что ему удастся скоро исправить поломку, ни на то, что кто-нибудь подъедет.
Все сразу подняли голову, когда из-за поворота проходившего через лес шоссе послышался низкий рокот мотора, грохот гусениц и стук копыт.
— Что за чертовщина? — спросил молодой солдат с рукой на перевязи.
— Наверное, танк на лошадиной тяге, — сострил рослый сержант и прислонил к уху ладонь, чтобы лучше слышать.
Поворот еще не позволял видеть, кто приближается, но все уже услышали веселые, задорные звуки гармони и припев, то ли уланский, то ли казацкий, может, из времен княжества Варшавского, но уже побывавший во многих переделках.
Солдаты поднялись, чтобы увидеть, кто это едет и такую песню распевает.
Показался один усатый кавалерист, видно, командир, а за ним — уланы. В первой тройке ехал гармонист в сдвинутом назад танковом шлемофоне, а по бокам — обладатели самых мощных глоток в эскадроне.
За лошадьми солдаты увидели корпус танка и поняли, откуда шел глухой рокот и почему на голове у гармониста шлемофон.
Желтым флажком замахала уланам девушка на перекрестке, кто-то захлопал в такт песне, а эскадрон проезжал с музыкой, с пением. За ним двигался танк, дальше грузовик с пленными, а в самом конце скакала с готовыми к стрельбе автоматами еще тройка всадников — они по-разбойничьи присвистывали, отделяя свистом куплет от куплета.
Перекресток остался позади, голова колонны поднялась на взгорок. Гармонь браво выводила припев между куплетами, но вот вахмистр приподнялся на стременах, обернулся назад.
— Эскадрон... — музыка и пение прекратились, — стой!
Одновременно остановился и танк. Калита подъехал ближе.
— Немного отдохнем. До штаба не больше часа езды, а тут уже наши полки расположились, — обвел он рукой полукруг, показывая полосы на полях, почерневшие под плугами, и на группы работающих вдали солдат.
— Кто пашет? — спросил Кос.
— Мы, — ответил вахмистр. — Наша бригада.
— В любой день дальше двинемся.
— А мы же не для себя. Для тех пашем, кто сюда придет, чтобы здесь жить.
Густлик молча слез с брони, перепрыгнул через канаву и зашагал прямо в сторону ближайшего вспаханного поля, где у первой борозды стояла подвода из обоза, а на ней лежали в два ряда мешки. Следом за Еленем поспешил Черешняк вместе с гармонью. Они почти одновременно подошли к полю.
— Здравствуйте, — козырнул Елень.
— Здравия желаем, пан плютоновый, — ответили два солдата, управлявшие подводой.
— Зерно? — дотронувшись до мешка и наклонив его к себе, спросил Елень.
— Зерно.
— На сев?
Густлик, а за ним Томаш, положивший гармонь на подводу, но локоть запустили руки в мешок.
— На сев.
— Дайте и нам немного.
— Можно.
Они помогли друг другу перевязать попоны через ле-вую руку. Уланы подбежали насыпать рожь.
Томаш и Густлик с просветлевшими лицами встали у края пахнущего свежевспаханной землей поля. Томаш наклонился. Густлик набрал горсть и полукругом рассыпал но земле, согреваемой солнцем, -и пошел вперед, рассеивая зерно.
Чуть позади него сбоку шел Томаш. Оба ритмичными движениями рук бросали зерно в землю. Они старались не для себя, а для тех, кто должен был сюда приехать, чтобы жить.
ВСТРЕЧИ
Во второй половине марта, уже после взятия Колобже-га, который пал восемнадцатого, в то время, когда танковая бригада, поддерживая советские стрелковые части, все еще вела тяжелые бои за Гдыню и Гданьск, 1-я армия Войска Польского получила приказ перейти к обороне и обеспечить охрану значительного участка побережья, протянувшегося от Щецинского залива и реки Дзивной до устьев Реги и Парсенты и дальше на восток.
На Дзивной роты стойко держались в окопах, беспрерывно велись артиллерийские дуэли около Волина или Ка-мень-Поморского, но у самого моря было спокойнее. На песчаных дюнах, поросших травой с острыми как бритва стеблями, возникла цепь укрепленных узлов сопротивления и наблюдательных пунктов. За ними в тылу находились подвижные резервы, готовые вступить в дело в случае выброски десанта, однако большая часть войск отдыхала в течение нескольких дней, впервые после двенадцатого января, когда началось зимнее наступление.
Масса дел была у дивизий и' полков во время этого отдыха.
Предстояло не только мыть, чистить, ремонтировать все, что можно, но еще и принять пополнение, распределить по ротам и обучить новичков, чтобы они как можно меньше отличались от старых, опытных солдат, чтобы все это в целом больше походило да сросшуюся руку, чем на залатанные портки. Командиры старались держать в готовности полки и батальоны, а в наряды и на дежурства посылать подразделения помельче.
Поэтому ничего удивительного не было в том, что когда экипаж сержанта Коса доложил о своем прибытии, то его направили немедленно на Балтику. Вместе с эскадроном вахмистра Калиты и приданным орудийным расчетом из легкой артиллерийской батареи они должны были стать одним из звеньев в цепи противодесантной обороны, растянутой здесь, вдоль берега, на дюнах, поросших сухой травой.
Танкисты послушно восприняли этот приказ, как и положено старым, опытным солдатам, хотя им больше пришлось бы по душе влиться в какую-нибудь более крупную танковую часть и стоять в ожидании где-нибудь поближе к берлинскому направлению. Только Лидка действительно была рада такому назначению.
— Если б вы нашли мне какой-нибудь наряд, я бы смогла тогда себе красивое декольте сделать как раз для того бала, который после окончания войны будет в Берлине.
Наряд под руку не попадался, да и времени свободного было немного. Танкисты окопались, но все время какие-то дела сваливались как снег на голову. Лидке редко удавалось отпроситься у Коса, чтобы сбегать с кем-нибудь на пляж, как сегодня они бегали с Григорием.
По сырому утрамбованному волнами песку всегда хорошо было бродить вдоль берега. Лидка шла с Григорием. Оба были без шапок, и ветер развевал их волосы. Если бы не искореженная пушка, торчащая среди воронок, да не огромный грузовик, капот и кабина которого возвышались над водой у берега, можно было бы подумать, что войны здесь не было. Широкий горизонт вырисовывался мягким, чистым полукругом, без единого дымка. Чайки на неподвижно распластанных крыльях проносились над головой и вызывающе кричали.
— Дареное — теперь мое. Не отдам никому, — напевала девушка, сжимая кулачок.
— Не дареное, а выпрошенное, — уточнил Саакашвили.
Она сердито дала ему тумака в бок. Он отскочил со
смехом, а она, разжав кулак, смотрела на лежащее на ладони янтарное сердечко.
— Если бы у меня была лента! Получился бы отличный кулон.
— Черная подойдет?
— А есть у тебя?
— Погоди. — Сбросив с плеч кожаную куртку и расстелив ее на песке, попросил: — Садись и жди.
Он пошел к тому месту, где волны плескались о затопленный грузовик, пробежал по черным опорам волнолома, взглядом прикинул расстояние и прыгнул на мокрый капот грузовика. Григорий не смотрел на девушку, но, желая произвести на нее впечатление, еще раз прыгнул, перемахнув через кабину.
В кузове, наклоненном на один бок, плавала голубая матросская бескозырка. Она раскачивалась на волнах, и нагнувшемуся Григорию нелегко было ее поймать. Несколько раз она проскакивала мимо пальцев, пока наконец не удалось ухватить ее за черную ленточку, пришитую сзади к околышу.
Возвращаться оказалось труднее: с грузовика на опоры не прыгнешь, с трудом ему удалось выбраться на берег.
— Держи, — вручил Григорий Лидке оторванную одним рывком от бескозырки ленточку.
— Вот додумался! — удивилась девушка.
Григорий пригладил усы, положил руку на ее плечо и, остановившись перед ней, начал говорить по-грузински. Ей приходилось слышать разные языки, многие из которых были совершенно непонятны. И эти слова ей тоже были непонятны, но она с удивлением заметила, что слушать их доставляет ей удовольствие. Эти звуки, шероховатые, как гранит, резкие, как клекот орла, вобравшие в себя гласные, как поток — солнечный свет, создавали спокойную, благородную мелодию.
