Густав Хэсфорд - Старики и бледный Блупер
Чей-то голос сердито спрашивает: «О чем это ты?»
— Ага, — поддерживают другие.
Я говорю: «Я о том, что вы здесь — душевный, славный народ, но вы сами себя дурите, полагая, что лозунги на упаковках от жвачки остановят войну во Вьетнаме».
Среди слушателей раздается недовольное ворчание, слышны неодобрительные свистки, люди поближе придвигаются к помосту.
Король выпрыгивает вперед и говорит: «Он прав За оружие! За оружие!» На лице у него свирепое выражение. «Долой свиней!»
Донлон отпихивает Короля обратно, обращается одновременно и ко мне, и к толпе: «Джокер, «Вьетнамские ветераны против войны» строго соблюдают принцип ненасильственных действий. Мы ни с кем не будем драться. Даже с самим Никсоном, лучшим в мире производителем черепов в Сан-Клементе». Он пошлепывает себя по нарукавной повязке. «Я уполномоченный по миру. Это означает, что моя задача — делать так, чтобы все наши сопротивлялись аресту исключительно посредством пассивного сопротивления, и никак не иначе».
Я говорю Донлону и толпе: «Желаю удачи».
Никто не успевает произнести ни слова, как слева по борту возникает внезапная суматоха. Мы все поворачиваем головы туда и видим длинную двойную цепь самых что ни на есть здоровенных в мире полицейских, которые надвигаются, упрятав лица под затемненными плексигласовыми забралами. Полицейские имеют при себе длинные утяжеленные ореховые дубинки. Форма у них такая синяя, что сами они будто черные. Они наступают, серебряные жетоны сверкают на солнце как осколки горящего металла.
Черные линии смыкаются и начинают молотить дубинками по краю толпы, атакуют без предупреждения и без пощады. Прежде чем мы успеваем как-то отреагировать, все приходит в хаос, когда справа по борту свечкой забрасываются в толпу контейнеры со слезоточивым газом, а за ними следует вторая двойная цепь копов — блокирующее подразделение.
Задыхаясь от слезоточивого газа, люди бегут куда попало, пытаются вырваться.
Я замечаю, как Мэрфи лихорадочно раздает влажные кухонные полотенца, чтобы люди могли использовать их как примитивные противогазы.
В толпе демонстрантов то там, то сям нестройно запевают «Нас не запугать», а тем временем отделения тактического назначения в белых касках и синих бронежилетах проталкиваются через демонстрантов, молотя дубинками по всем вокруг. Некоторые из ветеранов выходят из себя и начинают замахиваться на копов кулаками, а уполномоченные по миру тем временем пытаются их удержать.
Король подхватывает один из продолговатых серых контейнеров со слезоточивым газом и швыряет его обратно в полицейских. Дымящийся контейнер попадает копу в коленную чашечку, и тот падает. Это приводит полицейских в еще большую ярость.
Я вижу, как Донлон и несколько других уполномоченных по миру упрашивают полицейских проявить милосердие. Полицейские не обращают внимания на уполномоченных по миру и бьют их утяжеленными дубинками.
Я пробираюсь к Донлону и слышу, как сержант полиции отдает приказ: «Мудохать всех волосатиков, кто еще шевелится».
Копы сосредотачивают внимание на пятнадцатилетней девчушке. На девчонке — мальчиковый свитер. Свитер золотистого цвета, и на нем черная буква — знак школьной спортивной команды. Один из копов заходит сзади и берет ее в захват, прижимая горло утяжеленной дубинкой, душит ее дубинкой, надавливая плашмя на горло. Язык вылезает изо рта. Она задыхается.
Домохозяйка средних лет с плакатом «Мой сын погиб, чтоб Никсон мог гордиться» тянет копа за руку, но он стряхивает ее с себя. Коп говорит: «Отвяжись, сука. Сейчас и до тебя доберемся».
Домохозяйка бьет копа картонным плакатом. Коп отпускает девчонку в свитере школьной команды, и она без сознания валится на землю. Потом поворачивается и бьет домохозяйку по лицу утяжеленной дубинкой.
Копы добираются до микрофона, где двадцать вьетнамских ветеранов-инвалидов в креслах-каталках сбились в кучку. Копы вышвыривают увечных и безногих ветеранов из кресел на землю, те пытаются уползти, а копы бьют их утяжеленными дубинками.
Я вижу, как Донлон пытается стать на защиту катал, и следую прямо за ним, любого готов убить. Донлон пытается уговорить полицейских, убедить их, пытается их успокоить. Но копы прислуживаются к голосу разума не более, чем коричневорубашечники в нацистской Германии. Когда Донлон говорит копам, что увечные — это раненые ветераны, копы звереют еще больше.
Один из копов поворачивается и бьет Донлону утяжеленной дубинкой по лицу. Донлон падает.
Полицейский, ударивший Донлона, отворачивается от него и возвращается к избиению катал. Те из катал, у кого есть руки, поднимают их над собой, блокируя удары.
Я пробираюсь к Донлону, и в это время один из копов, участвующий в зверской драке, роняет каску. Я подбираю каску, похожую на головной убор гладиатора-марсианина.
Я нападаю на того копа, что ударил Донлона. Когда он переводит глаза на меня, я уже швыряю каску, и каска бьет в плексигласовое забрало копа, и забрало трескается, и нос у копа ломается, и кровь разбрызгивается по плексигласу изнутри, и он уже ничего не видит. Пока коп снимает свою каску, я беру его за горло в захват и упираю коленку в поясницу.
Я говорю: «Бросай дубинку, а то хребет сломаю».
Кто-то с силой бьет меня утяжеленной дубинкой по почкам, очень больно, и я падаю.
Пока полицейские надевают на меня наручники, я лежу распластанный на палубе. Донлон лежит рядом, он без сознания.
Один из копов подходит к Донлону и говорит: «Мы тоже вьетнамские ветераны, мудило». Коп плюет Донлону в лицо.
Другой коп говорит: «А ведь этот парень без глаза останется».
Кот, который плевал, говорит: «Ага. Сначала живешь в трудах тяжких, потом подыхаешь». Оба смеются.
* * *Нас вместе с сотней других военнопленных согнали в кучу. Для свиней мы больше не люди. Мы больше не граждане Америки. Мы теперь вьетконговцы. Мы — противник. Мы — лохи из Москвы. Мы — круглоглазые беспаспортные гуки.
Кроме того парня, которого прозвали Королем. Король машет перед копами удостоверением ФБР, и они его отпускают.
Белокурый коп подходит ко мне, разглядывает с головы до пят. Ворчливый, лыбящийся засранец. «Глянь-ка. Вот так-так, — говорит он, и еще два копа подходят на меня полюбоваться. Блондинчик постукивает мне по груди утяжеленной дубинкой. «Глянь-ка на этот иконостас. Три «Пурпурных сердца». А сержантских нашивок нет».
Блондинчик приближает свое лицо к моему и говорит: «Мне из-за тебя стыдно, что я вьетнамский ветеран».
Я отвечаю: «А мне из-за тебя стыдно, что я человек».
Белокурый коп пошлепывает утяжеленной дубинкой по ладони, обтянутой перчаткой. «Да, назревает, похоже, очередное сопротивление аресту».
И вдруг какой-то коп, не снимая каски и не поднимая забрала, протискивается мимо трех этих копов и говорит: «Этого я забираю».
Коп в каске утаскивает меня прочь и грубо зашвыривает на заднее сиденье черно-белой патрульной машины с автоматами по продаже жвачки на крыше, которые выстроены в ряд и мигают синим цветом. Изнутри машина пахнет рвотой, виски и дешевым одеколоном.
Когда патрульная машина трогается с места, белокурый коп с приятелями машут на прощанье и многозначительно посмеиваются. Я чувствую себя лицом, подозреваемым в причастности к Вьетконгу, которого по-дружески пригласили прокатиться на чоппере.
Я смотрю через железную перегородку на копа, который снимает каску и с широкой улыбкой поворачивается ко мне.
Гром смеется. «Джокер, засранец этакий. Откуда ты, на хер, взялся? Мы тут думали — тебя Бледный Блупер похерил к херам в Кхесани, за день до того, как мы слиняли. С тобой не соскучишься. Фокусник ты, на хер».
Неловко вспрыгивая в сидячее положение, я говорю: «Гром, гребаная ты крыса-служака. На кой черт ты в копы подался? Эх, кореш, рад же я тебя видеть!»
Гром пожимает плечами. «Знаешь, тут, наверное, половина управления — вьетнамские ветераны. Ну, что тебе сказать? Работа хорошая. Платят хорошо. Выслуга до пенсии — двадцать лет. Я ж ни фига не Эйнштейн. Меня тут к снайперам определили. Вот только гуковских офицеров я теперь не херю. А херю козлов всяких, нарков, котов».
Я говорю: «Ага, ясно, и опасных преступников вроде тех, что были там».
— Послушай, — говорит Гром, поглядывая на меня через плечо и продолжая вести машину. — Я эту херню терпеть не могу. Серьезно. Донлон же мне друг. Я его искал, когда тебя нашел. Кто-то мне сказал, что его поранили. Я тоже в ВВПВ, Джокер, только в городе никому не рассказывай. Приказ есть приказ.
