Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Здесь. Двое… – ответил Уханов.
Эти двое, чуть белеющие в сумраке, лежали на дне воронки, намертво сцепленные. Присев на корточки, Уханов с тщетными усилиями пытался расцепить, разодрать их тела, словно впаянные одно в другое, дергал за плечи и тормошил обоих, к удивлению еще подававших слабые признаки жизни; у одного из них, одетого в маскхалат, из-под лохмато обведенного инеем капюшона рвался пар дыхания, и, еле угадываемые, перекатывались на Уханова в густых наростах изморози глаза, толстыми, пушистыми гусеницами сжимались и разжимались брови, из горла выталкивался нечленораздельный сип.
– Расцепи руки, расцепи, парень, руки!.. Свои мы, русские! Чуешь, нет? – говорил убеждающе Уханов. – А ну, взгляни-ка на меня, парень!..
– Ты ска-ажи на милость, наш этот, в халате-то, а тот – немец, никак? – произнес Рубин недоуменно. – Смотри, дышат ведь! Дела-а, бабушка твоя тетя!
– Второй – фриц, – сообщил Уханов. – Лейтенант, погляди!
Только теперь Кузнецов с трудом отличил одного от другого – двоих людей, лежавших сцепленно на дне воронки в окоченелом объятии. Это были наш разведчик и довольно крупный плотный немец в меховой шапке и шинели, сплошь седых от въевшейся в ворс, как крупная соль, снежной крошки. Руки немца в кожаных перчатках загнуты за спину, белое, костяное лицо наполовину скрыто меховым воротником, во рту не было кляпа, и он, почуяв около себя людей, хрипел, мычал, не разжимая крутых, бульдожьих челюстей, елозя щекой по снегу. Из раздувающихся широких ноздрей его длинными, мокрыми усиками торчали иголочки.
– Эй, парень, отпусти же руки!.. Свои мы, понял? К вам пришли…
Уханов не без труда высвободил наконец немца из охвативших его обручем рук разведчика, застонавшего чуть слышно, – не один час, вероятно, он обнимал так пленного со спины, стараясь сохранить последнее тепло в себе и в нем, – и, оттянув разведчика немного в сторону, сказал Кузнецову:
– Живуч фриц! А парню – хана. Какого дьявола он не снял с этого бульдога шинель? На меху подкладка, смотри, лейтенант! Нянчился, что ли, с этой драгоценностью! Что, развязать этому лапки? Теперь никуда не убежит…
– Где третий? Не вижу третьего, – сказал, торопясь, Кузнецов. – Тот парень говорил: здесь двое разведчиков. Быстро, Рубин, наверх. Может, выполз туда? Осмотрите вокруг воронки.
Кузнецов глядел на разведчика, без звука лежавшего на спине; капюшон, надвинутый до закрытых глаз, заиндевел сахарной маской, маскхалат на груди и животе изодран в клочья, ремня не было, снег в прорехах халата пластырем намерз на ватнике. Ноги, казавшиеся бревнообразными от ватных брюк, с налипшей на валенки перемешанной со снегом землей, раздвинуты. Одна нога выделялась особенно: возле колена несколько раз замотана была чем-то, и нечто скрученное и тонкое, похожее на мерзлый ремень, языком свешивалось в снег. Действительно, это был поясной ремень, жгутом наложенный ниже колена, над неумелой перевязкой, давно и второпях сделанной прямо поверх ватных брюк. Наверно, валенок он не снимал и брюк не разрезал, а так, жгутом хотел задержать кровь.
Все они, по-видимому застигнутые ранним утром в станице, в упор напоролись на немцев и едва доползли сюда, когда началась бомбежка. Но где оружие? Сколько их всего спаслось?
Оружия разведчика здесь, в воронке, не было. Виднелась на скате воронки одна чужая, массивная кобура с ремнем, снятая, надо полагать, с немца, – ее полузасыпало, она краем торчала из наметенного сугробика. Кузнецов выдернул ее из снега. Кобура была пуста. И он отбросил ее. Потом наклонился к разведчику, попробовал слегка отвести края капюшона с лица его, но это не удалось. Все смерзлось на лице, все было в жестяном покрове, хрустело – и он отдернул руку.
– Слушай, парень, – заговорил Кузнецов с нетвердой надеждой, что разведчик услышит его. – Мы свои, русские… Вас было здесь двое. Где второй? Куда ушел второй?
Но то, что он смог угадать в натужном сипе сквозь капюшон, никак не складывалось ни в какое разумное слово, сип этот выдавливался двусложно:
– Не-ме… не-ме…
«Немец? – скользнула догадка у Кузнецова. – Он что-то хотел сказать о немце? Или принимает меня за немца?»
– Ну, начнем выносить, лейтенант? – послышался голос Уханова. – Этого дурындаса тоже придется на плечах волочь? Глянь-ка, лейтенант, что фриц делает – тронулся или озверел. Дать ему раз промеж глаз, чтоб успокоился?
Кузнецов сначала не понял, что с немцем. Развязанный Ухановым, он белым бревном катался по дну воронки, неистово колотил меховыми своими сапогами и руками по снегу, вскидывал эпилептически головой, выгибался, бился грудью о землю, издавая рыдающее, звериное подвывание; синели оскаленные в беззвучном смехе зубы, истерично были выпучены глаза. Он не то обезумел от холода, не то согревался, может быть испытывая какую-то звериную радость оттого, что кончилось это страшное лежание в воронке в закаменелых объятиях русского разведчика в ожидании смерти.
– Ферфлюхтер, ферфлюхтер!..2 – выборматывал, хрипя, немец с закипевшей пеной в углах рта. – Рус… рус! Ферфлюхтер!..
– Похоже, немчишка – какой-то чин, – проговорил Уханов, со снисходительным любопытством наблюдая за немцем. – Ругается, лейтенант? Психует?
– Похоже, – ответил Кузнецов.
Потом немец обмяк, лег на бок, а руки его в меховых перчатках начали толкаться где-то внизу живота, откидывать полу шинели; спина напружилась, потом внезапно он закинул голову, заводя за лоб глаза, и лающе не то заплакал, не то завыл, суетливо колотя меховыми сапогами по снегу.
– Дуй в штаны, фриц, теплее будет, – насмешливо сказал, уяснив этот жест, Уханов. – Ширинки тут расстегивать некому. Потерпишь, гитлеровская зануда. Денщика с ночным горшком нет.
– Ферфлюхтер, рус, ферфлюхтер!.. Их штербе, рус…3
– Штейт ауф!4 – вдруг произнес команду Кузнецов, мучительно вспоминая знакомые еще по школе немецкие слова, и подошел к затихшему на дне воронки немцу. – Штейт ауф! – приказал он снова. – Встать!
Глаза немца, остекленев на костяном лице, нацелились снизу вверх в его сторону, и Кузнецов, толкнув его автоматом в плечо, повторил резче:
– Штейт ауф, шнель!5Шнель, говорят!
Тогда немец оторопело сел, тут же попытался встать, но не удержался на ногах и неуклюже повалился на бок на скате воронки; затем с клокочущим всхлипом оперся руками, поднялся на четвереньки и с расстановками, медленно выпрямился. А выпрямившись, стоял непрочно, шатаясь, – был на голову выше Кузнецова, очень крупный, плотный в теле, чрезмерно утолщенный в своей подбитой мехом теплой шинели, и так близко виден был этот чужой взгляд немца – взгляд, ждущий удара, настороженный и в то же время через силу намеревающийся еще быть высокомерным.
– Будешь сопровождать его, Уханов. Сволочь, видно, основательная! – сказал Кузнецов с едким щекотным чувством оттого, что перед ним стоит вблизи живой, ненавистный даже в воображении гитлеровец. Да, он их
