Михаил Колосов - Три круга войны

Начинал один, самый голосистый певун, который подавал знаки другим, когда и кому надо вступать.

По-за лiсом зелененьким, —

повторял он первую строчку и делал резкий взмах рукой: «Все!» И все дружно подхватывали:

Брала вдова лен дрiбненький.

И повторяли немного протяжнее:

Брала вдова лен дрiбненький.

Хор затихал, и тут же голосистый парень начинал новый куплет:

Вона брала, вибирала…

Повторяли эту же строчку они уже вдвоем:

Вона бра-ала, ви-бирала…

И снова хор:

Тонкий голос подава-ала…Тонкий голос подава-ала-а…

Как ни спешил Гурин, а песню дослушал до конца.

Дирижером этого хора и самым голосистым певуном был Яша Манноха.

— Яша, спой что-нибудь? — просит его Гурин.

— Тряско, — отказывается Манноха.

— Народную, украинскую: «Поза лiсом…»?

Манноха с минуту подумал, запел:

По-за лiсом зелененьким…

И как только он повторил эти слова дважды, Гурин подхватил следующую строку. Манноха вскинул на него глаза удивленно, подмигнул одобрительно: «Давай, мол, давай!»

На следующем куплете слышат — и Грачев подтягивает.

— Грач, ты поешь? — крикнул ему Гурин.

— А ты думаешь: Грач — он и есть Грач? Ты меня еще плохо знаешь!

В стороне от дороги на горизонте замаячили черные постройки какого-то хутора. Грачев дернул правую вожжу, приказал ездовому:

— Правь прямо на хутор.

Еще издали стало заметно, что хутор этот необитаем — никакого движения, никаких признаков присутствия человека. Все брошено — и огромная, похожая на ангар рига, и длинный, составленный из трех пристроек под одной высокой островерхой крышей дом, и валявшийся вразброс разнообразный инвентарь, и скучно бродившие по большому двору две черно-рябые коровы, и разбредшееся за домом и во дворе большое стадо белых и серых гусей.

— Правь на хоздвор, к риге, — уточнил направление Грачев.

— Может, в доме хозяева, — заметил Гурин.

— Какие там хозяева! Не видишь разве — двери все настежь и перья по всему двору? Тут, похоже, уже кто-то потрошил, возразил ему старшина.

Подъехав к риге, они увидели рывшегося в земле подсвинка. Он был так увлечен своим занятием, что сначала не заметил людей, а когда почуял, фыркнул недовольно, взбрыкнул и с собачьей легкостью пустился наутек.

— Вон, вон!.. — забеспокоился ефрейтор, указывая кнутовищем вслед улепетывающему поросенку.

— Мал больно, — махнул рукой Грачев. — Пусть подрастет.

— Авось… — сказал ефрейтор, останавливая лошадей.

Все спрыгнули с телеги и направились к распахнутым воротам риги. Не успели они заглянуть в темное просторное нутро ее, как оттуда с змеиным шипением брызнула им навстречу одичалая кошка. Все отпрянули в испуге, Грачев выругался, хотел пристрелить ее, но, пока расстегивал кобуру, она уже была далеко. Только у самого дома оглянулась, сверкнув на солдат злыми зелеными глазами.

— У-у, зараза, — Грачев взял у ефрейтора карабин и стал целиться в нее.

— Стой, там люди, — остановил его Гурин.

— Где?

— А вон, слева, двое… Похоже, женщины.

— Да-а… Похоже, фрау. Пойдем пошпрехаем, — кивнул он Гурину, возвращая карабин ефрейтору. — А вы тут пошарьте, — приказал он Маннохе. — Мы щас.

Завидев военных, женщины приостановились, с минуту поколебавшись, решили идти, как и шли.

Возле дома Грачев и Гурин стали поджидать их. Полевой тропинкой женщины направились было мимо, но Грачев окликнул их:

— Эй! Ком сюда! — он поманил путниц рукой.

Они подошли и остановились в отдалении, шагах в пяти от них. Одна лет тридцати, блондинка, довольно смазливая на лицо, в белом платочке, повязанном на русский манер — «матрешкой», кокетливо улыбаясь, заискивающе сказала нараспев:

— Гутен та-аг… — и сделала еле заметный книксен.

Другая — совсем девочка, лет семнадцати, некрасивая, с непомерно большим носом и испуганными глазами. В беретике. Вслед за старшей она повторила шепотом:

— Гутен таг…

— Спроси, куда они идут, — приказал Грачев Гурину, напустив на себя строгость.

— Домой, — сказала старшая и показала рукой на восток, назвав какой-то Альтендорф.

— Откуда?

— С Одера… Мы убегали от фронта, а на Одере русские догнали…

— Их надо порознь допросить, — распорядился Грачев и указал немкам на раскрытую дверь. Те покорно пошли в дом. — Бери себе молодую, — указал Грачев на девочку, — а я возьму эту. Ком, — приказал он старшей и сам пошел вперед. Открыл дверь в другую комнату, пропустил туда фрау и закрыл плотно за собой.

Гурин огляделся. Комната выглядела странно: стены и потолок серые от копоти и пыли. Мебель грубая, давняя, почерневшая. Широкая деревянная кровать, с неубранной постелью, большой стол из некрашеных досок и под стать ему — массивный стул, отполированный частым и долгим пользованием. В левом углу — огромная плита. Кухня не кухня и спальня не спальня. Наверное, здесь жили батраки: готовили корм скоту и тут же спали сами.

Гурин взглянул на немку. Она стояла возле кровати и напряженно смотрела на него. Не зная, с чего начать допрос, он скорее для себя, чем для нее, сказал:

— Ну?..

Она кивнула ему в ответ и вдруг, подняв юбчонку, бесстыже оголила свои тонкие бледные ножонки и стала спускать трусики.

Опешив от такого зрелища, Гурин не сразу сообразил, что бы это значило. Его бросило в жар, и он крикнул:

— Вас махст ду? Варум? (Ты что делаешь? Зачем?)

Она остановилась и, уставившись на него большими глазами, что-то прошептала дрожащими губами.

— Сейчас же прекрати! — не найдя вгорячах немецких слов, он последнюю фразу произнес по-русски.

Все еще не веря ему, она медленно натянула трусики и так же медленно опустила юбку.

— Ты что?.. — Гурин покрутил пальцем возле виска и опустился на стул. Ему стало жарко.

— Ну, и крепко же вас Геббельс напичкал своей пропагандой! А вы и поверили? Или, может, ты из тех, заразных, которых специально выпустили?

— Их нихт ферштеен…

— «Нихт ферштеен!» Как тебя зовут? — спросил он по-немецки.

— Элиза.

— В школу ходишь?

— Да…

— Она тебе сестра? — кивнул он на дверь, куда ушли старшина с немкой.

— Нет… Познакомились в дороге.

— У тебя документы есть какие-нибудь?

Элиза закрутила головой.

О чем еще спрашивать, Гурин не знал и смотрел молча на свою пленницу. Она напряженно ждала от него вопросов, а он молчал. И тогда она закрутила головой, проговорила несколько раз:

— Я не фашист… Я не фашист…

— Оно и видно, — усмехнулся Гурин, взглянув на дверь: он начинал досадовать, что старшина так долго не идет. «И как он там допрашивает? Знает ведь всего несколько слов по-немецки: ком, шпрехен, найн. Гитлер капут — вот, пожалуй, и всё. А может, она его придушила и смылась?» — вдруг мелькнула догадка, и Гурин резко обернулся к немке: — Кто она?

Элиза в испуге отпрянула назад, заговорила быстро:

— Не знаю… Не знаю… Она сказала, что тоже живет в Альтендорфе.

Но он уже не слушал ее, поспешил на выручку старшины. Однако не успел толкнуть дверь, она сама открылась, и на пороге появился Грачев, улыбающийся и красный как рак, словно только что из бани. Фуражка сбита на затылок. На ходу оправляя гимнастерку, он кивнул на Элизу:

— Ну как? Э-э!.. Да ты, я вижу, всё разговоры разговариваешь? Агитируешь! Может, ты ее в комсомол вербуешь?

Вслед за Грачевым вышла немка. Лицо необычно румяное, глазки блестят, платок опущен на шею.

Гурин посмотрел на него, на нее, потом снова на него, и его будто варом облило от догадки.

— Какое же ты дерьмо, Грач! Как же тебя земля носит?

— Но-но, полегче! Что выяснил?

— А то и выяснил, что ты подонок, — выпалил Гурин и выскочил на улицу.

Грачев догнал его, дернул за рукав:

— Ты че так раскипятился? Она тебе сестра, что ли? А хоть бы и сестра… Все делалось по доброму согласию. Спроси у нее. Вон она, посмотри: очень довольная и даже улыбается. Все приговаривала: «Гут… гут…»

— Пошляк.

Грачев обернулся к немкам, крикнул сердито:

— Ком, ком! — и махнул рукой, чтобы они уходили поскорее прочь. Снова догнал Гурина, прошипел угрожающе: — Слушай, предупреждаю: вякнешь кому…

— Договаривай.

— Ладно, — сказал он примирительно. — Молчи. Вон Манноха идет.

Подошел Манноха, спросил:

— Ну шо, выяснили? То не хозяйки?

— Нет… — ответил бодро Грачев. — Так, прохожие. А вы что-нибудь нашли?

— Нашли! Хряка от такого загнали в сарай, — Манноха рукой показал метра на полтора от земли.