Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол
Его ярость начала понемногу утихать, по мере того как он преувеличивал все больше и больше, обливая презрением всех без разбора, и так несправедливо, что сам уже перестал верить своим словам. Если это все так, зачем же ты пришел сюда? Это не так, и ты прекрасно это знаешь. Вспомни, сколько есть настоящих людей. Вспомни, сколько есть замечательных людей. Ему стало тошно от собственной несправедливости. Он ненавидел несправедливость не меньше, чем жестокость, и ярость слепила ему глаза, но наконец злоба стала утихать, красная, черная, слепящая, смертоносная злоба исчезла совсем, и в мыслях у него появилась та пустота, спокойствие, четкость, холодная ясность, какая бывает после близости с женщиной, которую не любишь.
— А ты, бедный мой зайчонок, — сказал он, повернувшись к Марии, которая улыбнулась во сне и прижалась к нему теснее. — Если бы ты заговорила со мной минуту назад, я бы тебя ударил. Какие мы, мужчины, скоты, когда разозлимся. — Теперь он лежал, тесно прижавшись к девушке, обняв ее, уткнувшись подбородком ей в плечо, и, лежа так, соображал, что ему надо будет сделать и как именно он это сделает.
И не так уж все плохо, думал он. Совсем не так уж плохо. Я не знаю, приходилось ли кому-нибудь делать подобные штуки раньше. Но после нас это будут делать, и при таких же трудных обстоятельствах, — люди найдутся. Если только мы сами сделаем это и другие об этом узнают. Да, если другие узнают. Если только им не придется ломать себе голову над тем, как мы это сделали. Нас очень мало, но тревожиться из-за этого нечего. Я взорву мост и с тем, что у нас осталось. А как хорошо, что я перестал злиться. Ведь я чуть не задохнулся, все равно как от сильного ветра. Злость — тоже роскошь, которую нельзя себе позволить.
— Все рассчитано, guapa, — чуть слышно сказал он Марии в плечо. — Тебя это не коснулось. Ты даже ничего не знала. Мы погибнем, но мост взорвем. Тебе ни о чем не пришлось тревожиться. Это не бог весть какой свадебный подарок. Но ведь говорят же, что нет ничего дороже крепкого сна. Ты крепко спала всю ночь. Может быть, ты наденешь свой сон на палец как обручальное кольцо. Спи, guapa. Спи крепко, любимая. Я не стану будить тебя. Это все, что я могу сейчас для тебя сделать.
Он лежал, легко обнимая ее, чувствуя ее дыхание, чувствуя, как бьется ее сердце, и следил за временем по своим ручным часам.
Глава тридцать шестая
Подойдя к расположению республиканских войск, Андрес окликнул часовых. Точнее, он лег на землю там, где склон крутым обрывом шел вниз от тройного пояса колючей проволоки, и крикнул, подняв голову к валу из камней и земли. Сплошной оборонительной линии здесь не было, и в темноте он мог бы пройти мимо этого пункта в глубь территории, занятой республиканскими войсками, прежде чем его бы остановили. Но ему казалось, что проделать все это здесь будет безопаснее и проще.
— Salud! — крикнул он. — Salud, milicianos![101] Он услышал щелканье затвора. Потом за валом выстрелили из винтовки. Раздался оглушительный треск, и темноту прорезало сверху вниз желтой полосой. Услышав щелканье затвора, Андрес лег плашмя и уткнулся лицом в землю.
— Не стреляйте, товарищи, — крикнул Андрес. — Не стреляйте. Я хочу подняться к вам.
— Сколько вас? — послышался чей-то голос из-за вала.
— Один. Я. Больше никого.
— Кто ты?
— Андрес Лопес из Виллаконехоса. Из отряда Пабло. Иду с донесением.
— Винтовка и патроны есть?
— Да, друг.
— Без винтовки и патронов мы сюда никого не пустим, — сказал голос. — И больше трех человек сразу тоже нельзя.
— Я один, — крикнул Андрес. — С важным поручением. Пустите меня.
Он услышал, как они переговариваются за валом, но слов не разобрал. Потом тот же голос крикнул опять:
— Сколько вас?
— Один. Я. Больше никого. Ради господа бога.
За валом опять стали переговариваться. Потом раздался голос:
— Слушай, фашист.
— Я не фашист, — крикнул Андрес. — Я guerrillero из отряда Пабло. Я иду с донесением в Генеральный штаб.
— Совсем рехнулся, — услышал он сверху. — Швырни в него гранату.
— Слушайте, — сказал Андрес. — Я один. Со мной больше никого нет. Вот чтоб мне так и так в святое причастие — говорю вам, я один. Пустите меня.
— Говорит, как добрый христианин, — сказал кто-то за валом и засмеялся.
Потом послышался голос другого:
— Самое лучшее швырнуть в него гранату.
— Нет! — крикнул Андрес. — Вы сделаете большую ошибку. Я с важным поручением. Пустите меня.
Вот из-за этого он и не любил переходить туда и сюда через линию фронта. Иной раз все складывалось лучше, иной раз хуже. Но совсем хорошо не бывало никогда.
— Ты один? — снова спросили его сверху.
— Me cago en la leche[102], — крикнул Андрес. — Сколько раз мне повторять? Я один.
— Ну, если один, так встань во весь рост и держи винтовку над головой.
Андрес встал и поднял карабин, держа его обеими руками.
— Теперь пробирайся через проволоку. Мы навели на тебя máquina, — сказал тот же голос.
Андрес подошел к первому поясу проволочных заграждений.
— Я не проберусь без рук, — крикнул он.
— Не смей опускать, — приказал ему голос.
— Я зацепился за проволоку, — ответил Андрес.
— Швырнуть бы в него гранату, проще всего, — сказал другой голос.
— Пусть перекинет винтовку за спину, — сказал еще чей-то голос. — Как он пройдет с поднятыми руками? Соображать надо!
— Фашисты все на один лад, — сказал другой голос. — Ставят одно условие за другим.
— Слушайте, — крикнул Андрес. — Я не фашист, я guerrillero из отряда Пабло. Мы поубивали фашистов больше, чем тиф.
— Я что-то не слышал про этого Пабло и про его отряд, — сказал голос, принадлежавший, очевидно, начальнику поста. — И про Петра и Павла и про других святых и апостолов тоже не слыхал. И про их отряды не знаю. Перекинь винтовку за плечо и действуй руками.
— Пока мы не открыли по тебе огонь из máquina, — крикнул другой.
— Qué poco amables sois! — сказал Андрес. — Не очень-то вы любезны! — Он пошел вперед, продираясь через проволоку.
— Любезны? — крикнул кто-то. — Мы на войне, друг.
— Оно и видно, — сказал Андрес.
— Что он говорит?
Андрес опять услышал щелканье затвора.
— Ничего! — крикнул он. — Я ничего не говорю. Не стреляйте, пока я не проберусь через эту окаянную проволоку.
— Не смей так говорить про нашу проволоку! — крикнул кто-то. — Не то гранату швырнем.
— Quiero decir, qué buena alambrada![103] — крикнул Андрес. — Какая замечательная проволока!
Господь в нужнике! Что за проволока! Скоро я до вас доберусь, братья.
— Швырните в него гранату, — услышал он все тот же голос. — Говорю вам, это самое разумное.
— Братья, — сказал Андрес. Он весь взмок от пота, и он знал, что стороннику решительных действий ничего не стоит швырнуть в него гранату. — Я человек маленький.
— Охотно верю, — сказал гранатометчик.
— И ты прав, — сказал Андрес. Он осторожно пробирался через третий пояс колючей проволоки и был уже близок к валу. — Я совсем маленький человек.
Но мне поручили важное дело. Muy, muy serio[104].
— Важнее свободы ничего нет, — крикнул гранатометчик. — Ты думаешь, есть что-нибудь и поважнее свободы? — спросил он вызывающим тоном.
— Нет, друг, — с облегчением сказал Андрес. Теперь он знал, что имеет дело с самыми оголтелыми, с теми, кто носит красно-черные шарфы. — Viva la Libertad!
— Viva la FAI! Viva la CNT![105] — закричали в ответ из-за вала. — Да здравствует анархо-синдикализм и свобода!
— Viva nosotros! — крикнул Андрес. — Да здравствуем мы!
— Он из наших, — сказал гранатометчик. — А ведь я мог уложить его этой штукой.
Он посмотрел на гранату, которую держал в руке, и расчувствовался, когда Андрес перебрался через вал. Обняв его и все еще не выпуская гранаты из рук, так что она легла Андресу на лопатку, гранатометчик расцеловал Андреса в обе щеки.
— Я очень доволен, что все обошлось благополучно, брат, — сказал он. — Я очень доволен.
— Где твой начальник? — спросил Андрес.
— Я здесь начальник, — сказал тот. — Покажи свои документы.
Он пошел в блиндаж и при свече просмотрел документы: сложенный пополам кусочек шелка, трехцветный, как флаг Республики, с печатью СВР в центре, salvoconducto — охранное удостоверение, или пропуск, в котором было проставлено имя Андреса, его возраст, место рождения и указано данное ему поручение (все это Роберт Джордан написал на листке, вырванном из записной книжки, и поставил штамп СВР), и, наконец, четыре сложенных листочка донесения Гольцу, обвязанные шнурком и запечатанные воском с оттиском металлической печати СВР, которая была вправлена в деревянную ручку резинового штампа.
— Такие я уже видел, — сказал начальник поста и вернул Андресу кусочек шелка. — Они у вас у всех есть. Но без такой бумажки это ничего не значит. — Он взял salvoconducto и снова прочел его с начала до конца. — Откуда ты родом?
