Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева
Губернаторская коляска укатила ещё до панихиды, приставы скакали по сторонам. В воздухе стоял запах ладана, отец Михаил, бренча цепями, укладывал кадило. Крестьяне расходились, обалдевшие от зноя, от смрада, от всего услышанного и увиденного. К старосте будто невзначай притёрся Пантелей:
— Вот ведь как… — заговорил с травинкой в зубах. — Стерву-то Ванькину, выходит, зря порешили, а?
И отошёл, не дожидаясь ответа, на который и не рассчитывал.
Сели на лавку рядом. Старший обхватил двух младших, как курица крыльями. Тепло друг от друга. Сразу и не так вроде страшно.
— Мамонька всё спит? — просунул голову под локоть братец.
Как мамоньку срезали мужики с верёвки, он не видал. Видал только, как бабы мамоньку на стол уложили. Рядом сели. Попу что-то нашептали. Он сперва гоношился, а потом давай петь. И глазоньки у мамоньки все были закрыты.
Старший важно ответил:
— Мамонька на небе с ангелами. На нас оттуда смотрит.
— Я есть хочу, — сказал тогда братец.
— Пойдём поищем, что поесть, — предложила сестрица.
— Сиди смирно, — велел старший.
Потом захотелось пить, по нужде и спать — и всё одновременно. А голод уже так и рвал нутро.
Братец захныкал.
— Пойдём к папоньке, — предложила сестрица.
— Цыц, — велел старший. — Папонька сам отыщет. Коли надо.
Что будет, коли папоньке не надо, думать не хотелось. Воздух в избе стал голубым. Потом синим. Потом всё стало чёрным — дети привалились друг на друга, как спят поросята: верхние греют нижних.
Голову погладила мамонька.
Старший открыл глаза.
Темнота опала, солнце светило в щели. Мамоньки не было. Был страшный барин. Из Бурминовки который.
Стоял и глядел. Только пуговки на сюртуке блестели.
Старший обмер, как заяц. Обмочил порты, но и тогда не шелохнулся. Под его оцепеневшими руками завозились мелкие. Зевали, моргали, сели прямо.
Уставились с любопытством: барин. Что надо?
Малявки! Что они понимают! Эх, мамонька. Оставила нас, бедных.
— Идёмте, — сказал страшный барин. — Калач с молоком есть. Не вздумай удрать, — как по глазам прочёл.
А снаружи коляска его, значит.
— Глянь, Кузька, — обрадовался мелкий, как дурачок, — какое у ней колесо.
— А хочешь, прокачу? — предложил страшный барин.
Сестрица угадала, что дело нечисто. За руку схватилась. А что делать?
Пошли. Некуда деваться.
Посадил страшный барин сперва старшего. Потом среднюю. Потом мелкого.
Поехали в лес.
Ох, мамонька. Пришёл час смертный.
Но лес проехали. Покатили по дорожке, липами обсаженной. Прямиком к дому, значит. Логово у него там, видать.
Выбежал дед в армяке. Зырк-зырк. Балаболит что-то. Страшный барин — цоп:
— Идёмте, дети.
Пошли. А куда деваться? Дед-то следом, так и зыркает.
Пришли. Покои — сплошь золото. Как в церкви божьей, только ещё больше. И вместо икон — картины. Баба с розаном, барыня, сразу видно.
Пошли, значит, дальше.
То есть встали на пороге. За косяк ухватились. А барин опять человечьим языком:
— Ну идите же.
Подошли. А что остаётся? Всё одно — пропадать. А дед всё балаболит. Тут страшный барин ему:
— Заткнись, Клим. Что сделано, то сделано. Возьми их. С них вши так и сыпятся. Вымой. А тряпье их — в печь. В музыкальной гостиной их помести. Завтра в деревню сходи, столяру вели всё нужное сделать. Кровати по размеру, стулья, стол. С бабами поговори: какая им одежда нужна, усади шить. А пока на полу им постели.
И к ним:
— Голодные?
Знать, не приглянулись: тощие. Откормить решил.
— Голодные, спрашиваю?
Сумел головой помотать: нет.
А страшный барин:
— Клим, сперва калача им дай с молоком. Потом вшей гонять будешь.
И смотрит, прямо сверлит. Видать, прикидывает, как жрать, вымытых-то. Сырыми или в печь сперва.
Накормил их дед, значит. Одёжки в печь побросал, а печь-то не как у людей, зверская — пасть в полкомнаты разинула, так и пышет. Вымыл их дед потом. Но в печь совать погодил, видать, пока не велено было. Волоса им полотенцем обсушил. На постель полезать сказал. Всех троих одеялом прикрыл. И тоже, значит, человечьим голосом:
— Вон струмент стоит. Тронете хоть пальцем — всем троим уши оборву. Ясно? Всё, спать.
А грызть их не стал.
И барин не стал.
Въезд господина тайного советника в Бурминовку не прошёл незамеченным. Из первого же двора на околице выкатилась лохматая собачонка и, давясь лаем, погналась за коляской. За ней другая, третья. Ещё и ещё. Из-за запертых ворот бил лай посолиднее: басистое бом, бом, бом. В окнах стали показываться лица. Подозрительные настороженные взгляды — Норов поморщился: не похоже, что здесь легко выложат о бывшем барине всю правду. Чем крепче фасад, тем гаже тайны, которые он за собой скрывает. Скрывает
