Николай Бораненков - Тринадцатая рота
8. ГУЛЯЙБАБКА УКЛОНИЛСЯ ОТ СМЕХОЧАСА. СЛОВО ВЗЯЛ ПРОХОР СИЛЫЧ
— Товарищи! На пашем традиционном смехочасе должен выступить наш Гуляйбабка. Но, по известным вам причинам, ему не до смеха. Он закрылся в землянке и что-то колдует у карты Брянской области. Нам же велел отдыхать и быть готовыми к выступлению.
Волович, сказавший это, посмотрел на дремавшего у земляной печурки кучера.
— Поэтому давайте предоставим слово Прохору Силычу.
— Что? Ась? — встрепенулся кучер.
— Ждем вашу самую смешную в жизни историю, Прохор Силыч, — сказал Волович, уступая кучеру место за столом.
— Нет, нет. Я тут, — замахал руками Прохор. — У теплой печки горячей и словечки. — Он поскреб за ухом: — Только о чем вам рассказать? Вот беда. Смешливых историй у меня вроде бы и не было. Больше грустных да досадливых. Там конь ногу отдавит, там колесо с тарантаса соскочит на полном разбеге, там пассажиру внутренность тряхнешь на кочках — чертом похвалит тебя. Ведь я всю жизнь с конями, телегой да седоками.
— Не скупитесь, Прохор Силыч, не жеманничайте, як засидевшаяся в девках Одарка, к якой впервой посватался добрый жених, — подзадорил Чистоквасенко.
— А-а, какое там жеманство, — отмахнулся Прохор. — Просто вспомнить сразу не могу. Сколько этого начальства вожено и перевожено! Каких только историй в дороге не бывало! Да вот вам одна. Не смешная, правда, но со смешинкою.
Он отодвинулся прямо на тельпухе от печки, повернулся к сидящим на полу, лежащим на нарах солдатам «охраны Гуляйбабки».
— Как-то раз вез я из района в село уполномоченного потребкооперации по заготовке яичек. Едем этак, толкуем о том, о сем, и вдруг он у меня и спрашивает: «А что, Прохор Силыч, нет ли у тебя на примете в селе, куда едем, озорной бабенки, чтоб глазунью соорудила, бутылочку на стол, а ночью погрела бочок?» — «Озорных много, — отвечаю, — да только и мужья у них есть озорные. Ребра пересчитают». — «Увольте, — отвечает. — Таких мне не надо. Мне вдовушку, разведенку или солдатку, которая второй год мужа ждет… Вы понимаете меня?» — «Как не понять? Все понимаем», — говорю. «Так сделайте одолжение. Поспособствуйте». — «Поспособствуем, сударь, чего там. Когда прикажете свести вас?» — «Да хоть сегодня. Я готов!» И вот вечерком, как и было сказано, привез я заготовителя к молодке и говорю ей: дескать, угости-ка ты этого яйцезаготовщика как следует. Погорячей. «Угостим, — отвечает. — Не впервой». В общем, не знаю, какой у них там разговор был, только в ночь, как хорошенько стемнело, в баню они мыться пошли. Разделись, все честь по чести. Вдруг молодка и говорит ему: «Ой, миленький! А водички-то холодной нет. Сбегай-ка принеси. Тут речка рядом». Он цап ведерко и голяшом за дверь. Зачерпнул воды, несет. Сунулся в дверь, а не тут-то было. Заперта. На засов. Он в крик: «Душенька, Марфушенька, отвори. Не шуткуй. Замерзаю я. Морозище какой!»
— А она-то что? Что она? — раздались голоса.
— Э-э, она! Не на ту бабу нарвался. Как ни просил, ни умолял, а дудки. Не отворила. Велела поцеловать пробой и катиться домой. И эх, взвился ж тут наш заготовитель! По селу бежал — на жеребце не догонишь. Эхма!
В землянку вошел Трущобин:
— Товарищи, в ружье! БЕИПСА выступает на задание.
— С кем идем?
— Точно не знаю. Но вижу, седлают лыжи и брянские партизаны.
9. ОТЪЕЗД БРИГАДЕНФЮРЕРА ПОППЕ. ВСТРЕЧА НА ЗАЧАРОВАННОЙ ДЕСНЕ
Бригаденфюрер Поппе покидал Брянск в препаскуднейшем настроении. Он так и не отведал знаменитого брянского гусака, даже и без начинки, а самое ужасное было то, что он возвращался в Смоленск без денщика и Гуляйбабки. Денщика, как выяснилось позже, утащили вместе с подсадным гусаком партизаны. Гуляйбабка куда-то бесследно исчез, и его не нашли даже сверхбывалые сыщики. Но самое страшное, что кидало в дрожь, было воспоминание о той ночи, когда он, Поппе, чуть ли сам не клюнул на партизанскую гусиную приманку. Была такая минута, когда ему хотелось оттолкнуть копавшегося у вешалки денщика и выскочить на поимку птицы самому. О, это было бы кошмарно!
Качаясь на холодной полке плохо отапливаемого вагона, бригаденфюрер закрыл глаза, зримо представил, как его с гусаком в руках ведут по зимнему лесу партизаны, как они хохочут над ним у костра, как допрашивают, тыча в нос гусиными перьями… И уж наверняка в советских газетах появилось бы сообщение: «В городе Б. местные партизаны устроили приманку фашистов на живого гусака. На эту удочку клюнул сам шеф гестапо Поппе. Он захвачен вместе с гусаком и доставлен по назначению». А спустя неделю это газетное сообщение попало бы на стол гауляйтеру Эриху Коху, а не то и самому Гитлеру. А Гитлер, придя в ярость, потрясал бы этой бумажкой перед командующим гестапо Гиммлером: «Вот! Вот до чего вы докатились, господин Гиммлер! У вас на гусиную приманку ловят бригаденфюреров!» И пошла бы гулять молва о гусаке и бригаденфюрере по всей Германии. О какое счастье, что рок снова увел от беды. Да и совсем ли увел? Неровен час, гестаповцы Брянска донесут историю с пропажей денщика до Эриха Коха, скандала не избежать. И какой бес толкнул обратиться к ним за розыском? Ах какая идиотская оплошность! Так бы что? Пропал денщик и пропал. Мало ли этих болванов денщиков пропадает. Тот самовольно уехал на фронт. Тот дезертировал. Доложил бы, что пропал без вести, и крышка. А теперь вот чеши затылок, гадай бригаденфюрер Поппе на кофейной гуще: донесут — не донесут?..
От воспоминания о кофе в голодном животе у бригаденфюрера заурчало. «Неплохо бы сейчас выпить чашечку кофе с каким-либо жирным бутербродом, — подумал он. — Черный хлеб с салом или ломоть белого с маслом. На худой конец можно и с тюбиком эрзац-сыра». О жареном гусаке бригаденфюрер сейчас не думал. Его тошнило при одном лишь воспоминании о нем. Гусак, будь он проклят, напоминал ему отныне запах гроба.
Если бы теперь ехал денщик, то у того наверняка нашлось бы что-нибудь пожевать: сухарь, галета, кусок эрзац-колбасы, а без денщика… Бригаденфюрер пошарил левой рукой в кармане висевшей у изголовья шинели. Пальцы его наткнулись на что-то костлявое, завернутое в бумагу.
О бог мой! Да тут целое богатство. Жареная курица! Какая радость! И кто же это догадался ее положить? Ах, да! Вспомнил. Эту бесценную курицу в последний момент перед отходом поезда принес из вокзального буфета шофер начальника фельдкомендатуры. Курица стоила баснословно дорого, но других продуктов, как доложил шофер, в буфете не было, пришлось купить. Покупка, положенная в карман, в сутолоке была забыта, и вот теперь… О как она оказалась кстати! Но, позвольте? Что это такое? Бригаденфюрер поднес курицу к носу, шумно потянул ноздрями. Фу, какая гадость! Да она же протухла. Вокзальные бандиты! Что они подсунули генералу рейха? Как посмели?
Поппе опустил подрамок и с яростью вышвырнул не оправдавшую надежды курицу под откос.
— Свиньи! Казнить их мало…
За окном гасло солнце, уплывали назад заснеженные ели, бревенчатые доты с торчащими из амбразур стволами пулеметов. Над ними конскими хвостами помахивал дымок. Попахивало шнапсом и гороховой похлебкой.
Бриганденфюрера распирало от злости, от того, что он, такой важный господин рейха, остался, теперь уже наверняка, голодным. Поддерживало его лишь то, что поезд бежал довольно-таки резво и была надежда через шесть-семь часов оказаться в Смоленске, поближе к складам с галетами и шнапсом. И еще бодрила тишина на дороге… Молчит запушенный чистым снегом лес. Молчат заиндевелые кусты. Ходят в одеялах и шалях немецкие часовые. Художников бы сюда. Всех художников рейха рисовать эту идиллию. Сколько дорогих полотен можно создать! Какие миллионы на них заработать! Бери кисть, бригаденфюрер Поппе. Рисуй вот эту бронзовую сосну, вот эту длиннокосую березу… Ах, ты не можешь? Ты хватаешь только готовое. О, что вы! Извольте. Бригаденфюрер сей же момент возьмется за создание панорамы «Солдаты рейха на очарованной Десне».
Поппе сбрасывает в снег шинель, садится с кистью в руке на берегу реки.
— Поставьте мне позировать солдата. Вон того, с конской попоной на голове. Позвольте. Вы кого мне прислали?
Бригаденфюрер вскакивает с раскладного стульца. Перед ним стоит, улыбаясь, денщик. В руках у него гусь. Тот самый гусь, который кричал в Брянске под окошком. Гусь не в перьях, а общипанный, жареный, и денщик уже ест его. В одной руке у него жирный кусок, в другой — румяное, испеченное в животе гуся яблоко. Еще минута, и денщик сожрет всего гусака. Ах, хам!
Бригаденфюрер выхватил из мольберта гранату и бросил ее под сосну. Земля качнулась. Страшный взрыв, лязг и скрип железа, треск ломающихся досок, крушащегося льда, крики о помощи возвратили из сна бригаденфюрера. Ударившись лбом о какую-то острую чертовщину, он на какое-то время потерял сознание. Однако визг пуль, сыпанувших по вагону, образумил его. Ухватясь за доску полки, он выглянул в окно и не понял в чем дело: наяву он или все еще сидит с мольбертом во сне. О, нет! Это был не сон. Колеса вагона, те самые колеса, которым надлежало весело катиться в Смоленск, поближе к галетам и шнапсу… О мой фюрер! Мой бог! Они висели теперь где-то в воздухе, выше ракит. А внизу… О, что же это?! Груды исковерканных, рухнувших под лед мостовых балок, опрокинутые вверх колесами, налетевшие один на один вагоны и вокруг них, под ними люди, люди в зеленых мундирах и без мундиров — в одном лишь нижнем белье, барахтающиеся в воде и кричащие о помощи.
