Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Не могу я!.. – заплакал Чибисов, зажимая рукавицей рот и давясь. – Товарищ лейтенант!.. В голове у меня стряслось. Не понимаю я приказы…
– Возьмите себя в руки, Чибисов! Перестаньте! – крикнул Кузнецов шепотом, в сострадании глядя на Чибисова. – Лучше подвигайтесь, согрейтесь! Слышите, Чибисов? Иначе – конец!
– Товарищ лейтенант… Оставьте меня тут, за-ради бога!..
– Не могу, Чибисов! Поймите, людей нет! Кем я вас заменю, кем? Нечаев – наводчик, он должен оставаться у орудия. Вы не справитесь, если стрелять будет нужно! Понимаете?
А Уханов и Рубин, чьи фамилии он назвал, уже стояли около него в ровике, о закаменелую землю корябали, шуршали шинели – оба сосредоточенно и молча заталкивали в карманы гранаты, и Рубин, рассовав гранаты, круглые рубчатые «лимонки», перебросив ремень автомата через плечо, выговорил со злобной недоброжелательностью: «Тьфу в душу, бога мать! Пули таким мало!» – и, отхаркиваясь, сплевывая, потоптался, точно землю валенками уминал. Уханов же, дыханием согревая железо автоматного затвора, проверил его ход, поднял взгляд на жалкое, сморщенное задавленным плачем и тоской лицо Чибисова, сказал сочувственно:
– Если бы людей у нас побольше, с чистой совестью послать тебя нужно было в землянку к раненым, там помогать. А так что делать?
– Не живой, обмерз я… – И Чибисов в припадке отчаяния умоляюще подался как бы под защитную силу Уханова, повторяя: – Закоченел, всего меня трясет! Чую, случится со мной… силов никаких нет, сержант…
– Дошло, – спокойно согласился Уханов. – Давай-ка, Чибисов, вот что сделаем, если не возражаешь. Разотру я тебе снегом руки – станет теплее, будет как надо. Сначала замерзают руки, потом замерзаешь целиком. Давно известно. – Он поблестел стальным зубом, вроде улыбнулся. – Сейчас, лейтенант, пару минут. Разреши! А то сосулькой станет. Отойдем, Чибисов, чтобы глаза не мозолить.
– Подождем две минуты, Уханов, – ответил Кузнецов со смешанным чувством жалости и презрения, стараясь не глядеть, как покорно заковылял Чибисов по ходу сообщения, как тряслась его голова в беззвучном плаче.
То, что случилось с Чибисовым, было знакомо ему в других обстоятельствах, в том своем крещении под Рославлем, и с другими людьми, из которых тоской перед нескончаемыми страданиями выдергивалось, точно стержень, все сдерживающее, и это было предчувствием смерти. Таких заранее не считали живыми, на таких смотрели как на мертвецов; и он с омерзением к человеческой слабости боялся тогда, чтобы похожее когда-нибудь не коснулось и его.
– Навоюем с такой бабой мармеладной! Сопли распустил до пупа! Убить мало!
– Прекратите, Рубин, – повернулся к нему Кузнецов. – Откуда у вас эта злоба на всех? Не пойму. У вас-то руки действуют? Спусковой крючок можете нажимать? Если нет, вам-то я не поверю! Запомнили?
– Добрый вы ко мне, лейтенант. Ох какой добрый! Не то что к Чибисову. Старое помните?
– Думайте что хотите, – сказал Кузнецов, нахмуренно посмотрел туда, где темнела за щитом орудия прямая фигура Дроздовского, и не без вызова подумал, что, в сущности, безразлично, слышал он или не слышал разговор с Чибисовым.
– Лейтенант Кузнецов! Кто здесь причитал? Чибисов? Что он? Отказывается идти?
Дроздовский быстро подошел, стал в одном шаге от него, как всегда весь натянутый струной, весь в готовности к действию, подобранный, обладающий холодом, такой же, как прежде в эшелоне и на марше; по его виду можно было судить, что он не сомневается ни в чем, спокоен, уверен, ничего с ним не случилось и не случится, и Кузнецов сухо ответил:
– У тебя слуховые галлюцинации, комбат. За Чибисова отвечаю я.
– Положим… Но вот что, Кузнецов, – заговорил Дроздовский утверждающе и решительно. – К разведчикам надо идти большой группой. Три человека не сумеют вынести троих. Я тоже пойду. С двумя связистами. Пойду вслед за вами. Правее двух сожженных бронетранспортеров.
– Можешь не беспокоиться, комбат, – с холодной отчужденностью ответил Кузнецов. – Если там кто-нибудь остался в живых, сумеем уж вынести.
– Не беспокоюсь, Кузнецов, не беспокоюсь! Но я пойду за вами! – проговорил Дроздовский и, дрогнув ноздрями, смерил его взглядом с головы до ног, потом отстранил с пути независимо молчавшего в ровике Рубина, крупными шагами пошел к орудию, где под бруствером Зоя с помощью Нечаева перебинтовывала разведчика.
«Если меня убьют сегодня, значит, так должно и быть, – стискивая приклад автомата, подумал Кузнецов, но тут же отогнал эту мысль: – Почему я подумал об этом?»
– Товарищ лейтенант, готовы!.. Всё – как на свадьбе!
Из хода сообщения в ровик вошел Уханов, а позади него маленький, тихий, виновато-понурый Чибисов, вдавивший голову в плечи; карабин был прижат к его боку ненужной мешающей палкой.
– Вот и прекрасно… Оставьте карабин Нечаеву, возьмите его автомат, – приказал Кузнецов и кивнул Уханову: – Пойдете рядом с ним. Я – с Рубиным. Ну, все. Вперед!
В это время у орудия зашевелились, замаячили фигуры на площадке, и сбоку Зоя и Нечаев на руках пронесли к берегу разведчика с немыслимо утолщенными, забинтованными ногами, и ветерком повеяло на Кузнецова еле различимым шепотом:
– Счастливо, мальчики! Возвращайтесь!.. Ни пуха вам ни пера!
Кузнецов не ответил ей.
Глава двадцать первая
– Вперед!
Это была последняя команда Кузнецова, услышанная Чибисовым, когда вскарабкались на бруствер, и здесь, за бруствером, через десять шагов все отодвинулось, ушло назад, перестало защищать – землянки под берегом, ровики, орудие, ходы сообщения, – и мгновенно охватило ощущение собственной открытости, оторванности от людей, от того, что было своим. Чибисов на подкашивающихся ногах ковылял за Ухановым, то и дело проваливаясь в глубокие воронки и в страхе вырываясь из них, с застрявшим в горле криком: «Куда мы идем?» – мотался из стороны в сторону.
А спереди ближе и ближе надвигалось что-то из затаенной неизвестности степи, в которой была дикая ночь, заставленная силуэтом недавнего боя; степь леденела в змеином шелесте поземки, в безмолвии зарева за спиной, и порой казалось: тихие, забеленные снегом тени поджидающе выползают навстречу, бесшумно извиваются меж неподвижных громад танков, еле позвякивает железо и подымаются впереди белые головы с рогатыми очертаниями квадратных касок… И Чибисов падал на землю, по-пьяному тыкаясь пальцами в спусковую скобу автомата: «Немцы! Немцы!»
Но выстрелов не
