Сто первый (сборник) - Вячеслав Валерьевич Немышев
— Травмы головы есть, были?
— Нет, — зло отвечаю я.
Доктору шепчут:
— Контузия, контузии…
— Контузии были? — спрашивает меня доктор.
Я вспоминаю моих мужиков и говорю, что нет. Но тут же вспоминаю, что «нет» надо говорить, когда не хочешь, чтобы тебя уволили, выгнали. А мне как раз это и нужно в данный момент. Я подумал про пиво и облизнул пересохшие губы. И сказал:
— Да, да, доктор… Не уходите. Была одна… — я еще подумал и сказал: — Один только раз была контузия… затяжная.
— Какая? — удивился доктор.
…Мы с Радой виделись лишь однажды в середине девяностых. Я простил ее. Мне было мало одного раза: мне всегда нужно было повторять по сто раз, так говорил мой папа. Но мне кажется, что я не был бестолковым, просто я задумывался не над тем, чем нужно в данный момент. Рада, Радмила жила в Москве, она окончила вечернюю школу, она крутила рулетку в игорном клубе, она жила с грузином, у нее был подержанный «мерин». И больше после этой встречи мы никогда не виделись с ней…
С работы меня все-таки выгнали. Кто-то проговорился про контузию, думал я. На самом деле — пришло время. Всему всегда приходит свое время. Я научился заваривать чай с разными полезными и пахучими травами, на последние деньги купил стол и компьютер. И сел писать. Писал я долго — несколько лет. Мои рассказы никто не читал, никто не печатал. Жена трижды хотела меня бросить. Родители смирились. Взрослая дочь от первого брака читала мои рассказы, расставляла запятые и тире. Друзья остались старые: тот взводный, с которым мы подорвались — он был уже полковником, но квартиры собственной не имел и мыкался с семьей по съемным жилплощадям.
Однажды проездом в России оказался известный своими прогрессивными взглядами высококультурный человек. У этого человека в Париже была своя типография: у него были свои нефтяные месторождения, и даже свои бриллиантовые копи. Этот человек по крови, по эмигрировавшей от режима Советов бабушке, был русским, он прочитал мои рассказы. Я получил международный грант: я писал теперь в большом уютном доме, я написал несколько замечательных повестей. Но меня выдворили из России, мотивируя тем, что своими рассказами я подрываю целостность и нерушимость государственных принципов власти: что описываю войну с каким-то шутовством. На самом же деле войну нужно описывать с серьезностью и горечью, чтобы воспитывать на подвиге отцов и дедов подрастающее поколение… Я тогда написал на своем доме в Париже жирными белыми буквами: «Дураки, не стреляйте, меня дома ждут!» Память ко мне вернулась полностью: я вспомнил забытые давно мелочи, детали; и эти мелочи, детали мне очень пригодились в моей писательской работе.
Однажды я поехал домой в Россию. Меня стали, наконец, печатать на родине. Это должно было льстить мне, что меня помнили. Но я не стал звонить официальным лицам, не стал отвечать на незнакомые звонки, отключил мобильный телефон и еще в аэропорту выбросил визитку встречавшего меня чиновника от департамента культуры.
Прошли годы, мир стал скучным, одинаковым. Но в России всегда оставалась какая-то загадка.
В России научились делать дороги, и мы благополучно добрались до деревни, где жили мои родители; у них был большой красивый дом. Нас принимали: я дарил соседям свои книги. Отец был стар, у него слезились глаза и болели ноги. Но отец был горд за меня. Мама, когда я читал свои рассказы, всегда плакала и жалела меня, говорила, что мне столько пришлось пережить. Мы пили хорошее французское вино и говорили о том хорошем, что было в нашей жизни. О моей дочери. На следующий год, она оканчивала институт, и я хотел, чтобы она приезжала теперь чаще ко мне в Париж.
После мы отправились навестить тещу в наш рабочий городок.
Мы говорили на современные темы, о политике: что в России, еще много осталось дураков. У младшей сестры моей жены был день рождения. Мы поздравляли ее: дарили подарки, привезенные специально из Парижа, пили хорошее французское вино. Сестра моей жены разводила лошадей: она рассказала, что к ней на конюшню приходит девочка, маму этой девочки зовут Жанна, а тетку чудным именем Рада, Радмила. У этой девочки, у всей ее семьи теперь проблемы. Тетка Рада, Радмила приехала с месяц назад к ее матери, своей младшей сестре Жанне. Попросила у той паспорт, сказала, что можно заработать денег в одном банке. Денег она видимо заработала… Неделю назад приехали трое бугаев и посоветовали Жанне и ее дочке рассчитаться с банком. Когда мы добирались на конюшню по растрескавшейся бетонке, я подумал: все-таки в России всегда останутся две главные проблемы — плохие дороги и дураки, то есть доверчивые люди. Эта тетка по имени Рада почему-то спрашивала про меня и мои книги.
Я не придал значения этим словам.
Случилось нам на следующий день побывать на конюшне.
Сестра жены была замечательная наездница, лошади были ухоженные, в одном загоне стоял верблюд, по ферме бродили добрые ослики со смешными именами.
Мы уже собрались уезжать, как вдруг к ферме подкатил подержанный Мерседес: машина была не старая, но не ухоженная. Из машины вышла невысокая женщина на высоких каблуках; она мне не понравилась: было в ее виде что-то отталкивающее, неприятное. Мне показалось, что она только что встала с постели, и после нее осталась куча скомканного белья — нечистого белья, которое остается от чужих грязных людей. Жена в это время оказалась на другом конце фермы, каталась на белой в яблоках кобыле. Я стоял на месте. Женщина подошла ко мне. Ее лицо, издерганное лицо сорокапятилетней истерички, напомнило мне о станции Фили и гранатовом соке.
— Здравствуй, дружочек, — голос хриплый, неприятный.
— Здравствуйте, — сказал я. Я не понимал, чего эта женщина хочет от меня. Я вспомнил чернявого снайпера, его страшный голос и желваки на щеках. Тогда мне повезло: я сидел сзади, но осколки прошли веером мимо моего лица, груди, сердца. Рыжему попало в голову, у подполковника разорвало печень. Я хорошо помнил детали: как летел, как падал об асфальт всем телом. Как мне было больно. Я вспомнил, как привезли в комендатуру тела погибших: как стояли мы все, как старшина упаковывал рыжего в зеленый смертный мешок. И броня бэтера… броня, залитая кровью, — будто капли гранатового сока на нечистой простыне.
— Вы, наверное, ошиблись, я не помню
