Ганс Шерфиг - Замок Фрюденхольм
Люди с распухшими пальцами, с ломотой в костях, ишиасом, сыпью рассказывали друг другу о своих болезнях так, что мороз по коже подирал. Они страдали от всевозможных нарывов, воспалений, удивительных болезней кишок, с упоением описывали свои ощущения и очень хотели втянуть в беседу и Маргрету.
— Ты и впрямь выглядишь неважно. Что с тобой?
— Ничего.
— Ничего? Люди всегда думают — ничего. Фру Могенсен, которую похоронили в воскресенье, тоже думала — ничего. Только вот давит что-то, говорила она. А болезнь разъедала ее изнутри. Буквально разъедала! В больнице ее разрезали и сразу же опять зашили. Ничего сделать было нельзя. Говорят, она так ужасно страдала, бедняжка!
Окружающие несколько обижены тем, что Маргрета не хочет рассказать о своей болезни. Что она из себя строит? Болезнь всегда возьмет верх над человеком, а коммунисты сделаны из того же теста, что и остальные.
Нет. Маргрета не больна. Доктор Дамсё подтвердил, что все идет как полагается. Он считал на пальцах.
— Ну что же, помогай вам бог.
Он сдержался и ничего больше не сказал. Эта плодовитость ему претила. Он интеллигентный человек, и ему не нравится, когда люди размножаются, как кролики. Неужели четырех детей недостаточно?
— А как реагировал муж на это радостное известие?
— Он еще не знает.
— Вот как. Но этого не скроешь. Все идет нормально, и он увидит, когда вы его навестите в следующий раз. Передавайте ему привет! Как он себя чувствует в лагере Хорсерёд? Говорят, это приятное место. Я читал в «Амтсависен», что интернированные коммунисты находятся в таких же условиях, что и военнопленные офицеры, и что их свобода ограничена только в той степени, в какой это необходимо при интернировании. Звучит очень хорошо.
— Это ложь!
— Гм. Неужели? Как часто вы можете его навещать?
— Раз в неделю, один час. Я там еще не была. На поездку уйдет два дня, и придется ночевать в Копенгагене.
— Ну, эту трудность можно преодолеть, если нет ничего более серьезного. Или есть?…
— О чем вы говорите?
— Боже мой. Молодая женщина, муж арестован… Не было бы ничего противоестественного, если бы что и случилось.
Маргрета смотрела на него с изумлением.
— Я не понимаю, — выговорила она. — Нет, я не понимаю, о чем вы думаете. Я пишу Мартину столько, сколько позволено. Мы ограничены в переписке. И письма строго проверяются начальником лагеря. Неужели вы думаете, что я не хочу навестить мужа? Я все время думаю, как мне это сделать?
— Деньги? Разве я вам не предлагал обращаться ко мне, если вам что понадобится? Кстати, какое пособие вы получаете?
— Никакого.
— Никакого? Что это значит? Почему вы не требуете пособие?
— Требовала. Много раз. В комиссии по социальным делам говорят, что я могу избавить себя от необходимости бегать к ним. Расмус Ларсен сказал, что если я не могу прокормить детей, о них позаботится организация по охране детей.
— Расмус Ларсен это сказал? Прелестно. Добрая душа! А вы не писали прямо в Министерство труда?
— Мартин писал. Писал в местное управление, писал и в другие места. В лагере есть адвокат, он знает, как надо составлять прошения, и пишет за них всех. Там есть и депутат ригсдага, он писал и премьер-министру, и министру социальных дел Даму. В некоторых местах женам арестованных коммунистов выдают пособие, а у нас — нет…
— О, они здесь такие милые! Такие добрые! Такие внимательные!
Доктор Дамсё поговорит с ними в приходском совете. Там иногда питают большее уважение к местному врачу, чем к разным высоким инстанциям. Невероятно, чтобы семье незаконно арестованного кормильца не выплачивали пособия. Кто должен платить — контора по социальным делам, приходский совет, государство или правительство, — этого доктор не знал.
— Но я обижен тем, что вы не пришли ко мне и прямо не сказали, что у вас нет денег. Неужели коммунисты такие гордые, что не могут говорить о подобных вещах? Что это за мещанские штучки?
Маргрета молчала.
— А как вы вообще существовали все это время?
— У меня есть работа. Я делаю уборку в школе по вечерам.
— Сколько вы за это получаете?
— Тридцать крон в неделю.
— И на это вы живете? Пять человек?
— Да.
— Черт возьми! Теперь я понимаю, что поездка в Хорсерёд для вас вопрос денег. Да, вам еще, наверно, нужно найти кого-то, кто замещал бы вас в это время?
— Йоханна Поульсен могла бы это делать. Она работает в молочной только утром.
— А на кого вы оставите детей?
— Они могут побыть у соседей. Дочки Енса Ольсена с удовольствием последят за ними.
— Эти две жирные клуши! Замечательно, что и они могут делать что-то полезное. Так вот вам деньги на поездку! Молчите! У меня нет времени слушать чепуху! Неужели вы не видите, что мне некогда? Пациенты ждут. Прощайте и привет мужу! Какая удача, что позаботились посадить в лагерь адвоката. И депутата ригсдага. Это великолепно! По конституции-то депутат ригсдага — лицо неприкосновенное. Как все это замечательно!
Доктор проводил Маргрету. И громко, чтобы все в приемной слышали, сказал:
— Я часто думал, какие круги в нашей стране вели себя особенно подло после прихода немцев. Я сомневался — предприниматели или офицеры. А теперь я знаю, что больше всех скомпрометировали себя судьи. Среди предпринимателей оказалось много честных людей, и среди офицеров нашлись патриоты. Но слышали ли вы хотя бы об одном судье, который не пошел навстречу пожеланиям оккупантов?
Пациенты в приемной смотрели и слушали. Доктору следовало бы попридержать язык. Не сносить ему головы.
67
В семь часов утра автобус отходит от исторического кабачка из Фрюденхольма в Престё. В Преете приходится немного подождать поезда из Мерна в Нествед. В Нестведе подождать поезда в Копенгаген. Из Копенгагена в Хельсингёр идет местный поезд, а в Хельсингёре нужно найти автобус, идущий во Фредериксверк. Этот автобус проходит мимо Хорсерёда и по просьбе пассажиров останавливается у лагеря.
Шел дождь, Маргрета ждала автобуса. Дождь лил целый день. Среди вещей, которые она везла мужу, была красная пеларгония. Ее вырастила старая Эмма и принесла в подарок Мартину. Это его подбодрит и займет в тюрьме, сказала она. Поливать лучше всего чаем и мочой. Эмме всегда необыкновенно везло с пеларгониями. Эта была великолепным экземпляром в большом цветочном горшке. Неси ее осторожно, Маргрета!
Поездка оказалась трудной. Поезда были переполнены. До Ностведа Маргрете пришлось стоять и держать пеларгонию, словно ребенка. В Нестведе ей повезло: освободилось боковое место и она смогла положить цветок в багажную сетку. Ее мучила тошнота. На вокзале в Копенгагене пришлось ждать два часа. Она сидела на скамейке со своей сумкой и цветком и наблюдала за жизнью вокзала. Вокруг кишмя кишели немецкие солдаты. Они тащили узлы и свертки, громко стуча по полу подбитыми железом сапогами. Они уезжали в отпуск домой, хорошо запасшись вкусными вещами из датских магазинов.
Вдруг шум и топот заглушила сирена. Долгий пронзительный звук, то повышающийся, то понижающийся, похожий на жалобный вой собаки. Воздушная тревога. Публика отнеслась к ней спокойно. Ожидающие медленно поднялись со скамеек, взяли свои чемоданы. Нужно идти в убежище. Медленно и неохотно люди двинулись. Несколько полицейских и солдат в небесно-голубой форме торопили отстающих.
Маргрета плелась в людском потоке. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы ее не вырвало. Пеларгония Эммы попала в бомбоубежище. Здесь была и детская коляска. Один грудной ребенок плакал не переставая, второго кормили грудью. Была здесь и собачка. И веселый человек, он развлекал собравшихся смешными анекдотами и довольным взглядом окидывал аудиторию. Казалось, что все знают друг друга. Тут можно было услышать и разные слухи. Говорят, что у Гитлера рак голосовых связок. Говорят, что с завтрашнего дня соль будут продавать по карточкам!
Минут двадцать пассажиры просидели па жестких скамейках в полумраке, слушая рассказы веселого человека и плач ребенка. Зазвучал долгий монотонный звук отбоя. Все заспешили. Никто уже никого не узнавал. Выходили быстрее, чем входили. Киоски на вокзале открылись. Появились носильщики. Люди побежали к поездам. Немецкие солдаты громко топали по выложенному плитами полу.
Маргрете пришлось еще подождать поезда на Хельсинггёр. Он подошел пустой, и она сразу же смогла сесть. Но в Нёррепорте поезд был уже переполнен. Некоторые пассажиры громко жаловались, что не привыкли к такому плебейскому способу передвижения, они знавали лучшие дни, когда путешествовали в собственных машинах.
В поезде ехали и немецкие солдаты. Молодые, узкоплечие, форма сидела на них мешком. Они предупредительно вставали, уступая места пожилым, но их никто не благодарил. Их старались не замечать и не садились с ними рядом. Одна женщина вынула сигарету, спичек у нее не было, немец протянул ей спичку. «Bitte schon». Она на него не взглянула, он для нее не существовал, и демонстративно попросила огня у датчанина.
