Золотые патроны(Рассказы) - Ананьев Геннадий Андреевич
Застава здесь и тогда стояла. В отряде получили данные, что на заставу готовится нападение. Какая-то недобитая банда намеревалась пройти по ущелью. А связь тогда какая была? Рвалась то и дело. Стояла зима. Куш-даван в снегу, в степи снег. Суток трое на конях ехать от отряда, от силы двое с половиной. А если на машинах до гор, а через перевал пешком, то суток за двое. Дороги-то в степи были едва проходимы для тех машин. А банда могла и не дождаться, пока предупредят заставу.
Вызвал меня начальник отряда и спрашивает, готов ли самолет к вылету. Конечно, готов, отвечаю, только мороз сильный. Помню, что около тридцати было, да еще ветерок. А он говорит: «Надо!»
Над степью ничего летели, а как перед горами стал я высоту набирать — чих, чих мотор. Потом ничего, Снова — чих, чих, чих. Мерзнет мотор, и все тут. Почихал-почихал и — заглох. Тихо стало, только ветер шуршит по крыльям. Повел на посадку. Степь, что не сесть? А вот не рассчитал — в холм врезались. Хвост в стороне, крылья переломаны. Щепки на растопку, а не самолет. Помяло и нас немножко, но ничего — живы.
Вторым пилотом был у меня Семен Ярмышенко.
Здоровенный парень, как ломовая лошадь. Веселый, шутник. Все спрашивал меня, как я живу с такими сердитыми глазами. Что ответишь? Что бог дал. А то начнет донимать, почему голос у меня, как у злой тещи. Ему, наверное, хотелось увидеть меня возмущенным — какой тогда буду, если разозлюсь на его шутки. Увидел наконец. В степи, у того холма.
Заматываю я ремнем штанину и голенище: разорвало и икру задело. Руки тоже побиты. Ничего не получается, а он, ему меньше досталось, обтирает кровь с лица и смеется. Давай, говорит, костер из самолета разведем, а потом думать будем, что дальше делать. Не попремся же, говорит, в эти горы пешком. Зло меня взяло такое, какого никогда в жизни не бывало. Может, оттого, что так глупо разбился, может, что кровь идет из ноги и тело мерзнет, а я не могу хорошо штанину затянуть, но, скорей всего, потому озлился, что и у самого были мысли двойные: идти на заставу или зарыться в стоге сена и дождаться, пока машины подойдут. Людей на усиление начальник отряда готовил. Тут Семен под руку со своим: «Сутки на морозе — не беда. Отогреемся потом спиртиком!»
Глянул я на него да как крикну: «А застава кровью умоется за твой спиртик!»
Кажется, ничего он мне больше не говорил. Помог мне ногу привести в порядок и пошел следом. Вижу, не хочет, а идет. Оробел, видно. Потом, правда, когда уж высоко в горы поднялись и снег стал почти по колено, пошел первым пробивать. Увидел, что я стал из сил выбиваться. А перед перевалом, когда километра два осталось, помогали друг другу. Снег почти по пояс, дорогу не различишь, того и гляди в обрыв загремишь.
Майор рассказывал, а я представлял себе, как два человека, чудом уцелевших при катастрофе, упрямо лезли все выше и выше; они, среди бесконечных нагромождений скал, беспомощны и жалки, но их ведет вперед цель, и они, наверное, не замечали своей беспомощности, они не чувствовали страха, не чувствовали своего одиночества, ибо шли к людям, чтобы спасти их от смерти, ежеминутно рискуя ради этого своей жизнью. И так просто, будто о самом обыденном, вспоминает обо всем этом майор, может быть, потому, что уже прошло много времени, а с годами все сделанное кажется проще и незначительней, а может, и тогда он не видел в этом ничего геройского — просто он выполнял приказ и беспокоился о судьбе почти незнакомых ему людей чуть больше, чем о своей.
Так хотелось на перевале отдохнуть, но разве можно — замерзнешь, стоит только лечь. Пошли вниз. Вроде бы легче стало. Если бы не нога, можно кое-где даже бегом. На заставе с вышки увидели нас, послали лошадей, а я сесть на коня не могу. Солдаты едва посадили. В общем, мы успели. Банда подошла на рассвете, и встретили ее хорошо. Мы-то не слышали боя — спали как убитые. Только потом видели пленных. Человек двадцать. А начальник заставы сказал, что никто из бандитов назад не ушел, разгромлена банда.
Меня и Ярмышенко наградили. Одно только нехорошо получилось… Когда машины, которые начальник отряда послал с людьми, подошли к горам, увидели разбитый самолет. Погрузили солдаты самолет на машины, сами — на заставу. Самолет же в отряд, на аэродром. Прямо мимо моей квартиры. С женой плохо. Врачи, начальство — все утешают, что все, мол, в порядке, да разве поверит… А мы дней пятнадцать на заставе отлеживались.
Ивченко замолчал, поправил упавшую на лоб прядку волос и посмотрел на меня вопросительно: «Ну что? Все, наверное?» Но у меня был вопрос. Собственно, не вопрос, а недоумение: неужели все эти годы он прослужил здесь, в небольшом городишке, затерявшемся в степи?
— Предлагали, — немного помедлив, ответил Ивченко. — Хорошие места предлагали, в штаб. Отказался. А почему, собственно, я должен уезжать отсюда?! — голос майора стал еще сердитей, и я почувствовал, что задал бестактный вопрос. А майор продолжал: — Почему, скажите?! Чтобы еще кто голову сломал?! Здесь маршруты с горы да в ущелье, из ущелья — на перевал. Сейчас солнце, а через минуту — туман. Смотри да смотри. А я уже — тертый калач. Вот Ярмышенко, тот перевелся. Звеном сейчас командует. Теперь-то я себе, можно сказать, подготовил смену, теперь можно и на пенсию.
Ивченко встал из-за стола, крикнул повару: «Спасибо, кок!» — и направился к выходу.
Я увидел, что он чуть-чуть хромает.
НА ПОЛНОЙ ВОДЕ
Начальник заставы капитан Юдин еще раз прочитал сообщение синоптиков: «Ветер два-три метра в секунду, днем незначительное усиление» — вложил пистолет в кобуру и вышел из канцелярии.
— Наряд, товарищ капитан, на катере, — доложил дежурный.
Море было на редкость спокойным. У песчаного берега, который начинался сразу же от заставы, оно голубело, как утреннее небо; а уже в полмиле от берега цвет его напоминал нежную зелень весенней травы; зелень эта, удаляясь от берега, постепенно темнела, становилась почти черной. Милях в пяти от заставы, среди неподвижного, будто уснувшего моря, возвышались пять скалистых островов; над самым высоким островом, который стоял прямо против заставы, медленно двигалось по-северному тусклое, огромное и холодное солнце, цепляясь своим лохматым краем за острые вершины скал. Юдин посмотрел на часы — три ночи. Начался прилив. Вода в устье реки, где находился заставский причал, уже поднялась, и катер мог свободно выйти в море.
За четыре года, которые прослужил Юдин здесь, на Кольском полуострове, он привык к тому, что летом солнце кружит по горизонту, не поднимаясь вверх и не прячась за мшистые гранитные гребни, а зимой не показывается вообще; он знал, когда начнется прилив, и всегда безошибочно планировал выход катера на осмотр островов или береговой кромки; он и по лоции, и практически изучил, на какой воде в какую губу можно заходить, знал каждую банку по всему берегу на участке заставы — за четыре года Юдин приобрел репутацию опытного начальника заставы.
Первый год его раздражал шум моря: то монотонный накат прибоя, то глухие, со стоном, удары волн о берег; но потом Юдин привык к этому шуму, и, когда Баренцево море успокаивалось, ему будто чего-то не хватало, он становился раздражительным, а в душе его невольно появлялась тревога.
Беспокойство Юдина возникало, конечно, не потому, что не шумел привычно прибой. Причина была иная, которую он даже не осознавал. Если море не штормило, то по нему один за другим шли иностранные торговые суда — но не все торговые суда безобидны. На одном из островов стоял маяк, на другом работала научно-исследовательская экспедиция — вот и мотался заставский катер днем и ночью осматривать то острова, то берег. А что представлял из себя катер? Он был не очень быстроходный, но устойчивый на волне. Но Баренцево море обманчиво. Ветер здесь может налететь неожиданно, и редко сила его бывает меньше девяти-десяти баллов. Высылая катер, Юдин всякий раз переживал за солдат, боялся, не случилось бы с ними беды, да и сам он в погожие дни старался чаще выходить в море, сильно уставал, поэтому становился раздражительным.
