Хаим Саббато - Выверить прицел
Часы идут, а я все еще жду попутной машины. Наконец останавливается взятый напрокат «форд». Еврей из Канады. Ездит по дорогам и подбирает солдат. Не мог там оставаться в такое время, так он объяснил.
— Солдат, расскажи мне про ЦАХАЛ[19]. Ты на войне был?
«О Господи! — думаю я. — Дайте мне покой, я устал. Тяжело мне. О чем я могу ему рассказать? И как я могу ему рассказать?» А он снова просит: расскажи.
«Ладно, — сказал я себе, — расскажу ему об одном случае». Я начал говорить и уже не мог замолчать. Молчит он, ведет машину, а я все рассказываю, рассказываю. Как в ночь после Судного Дня, с рассветом, мы вышли из Ифтаха на гусеницах — как на параде. Над нами ясное небо, пожилые кибуцники бросают нам яблоки и благословляют нас взглядом. Рони, держа в руке маленький томик Маймонида, рассказывает, что сказал им на прощание глава йешивы, когда все они собрались в библиотеке, перед тем как уйти:
— Дети мои, многое хотелось бы мне поведать вам в этот час, но сказали мудрецы: «Пусть не расстается человек со своим ближним, не произнеся слов Торы».
И он открыл Мишне Тора[20] Маймонида и прочитал:
«Если пойдет человек на войну, должен он полагаться на Оплот Израиля, спасающий его в трудный час, и знать, что воюет он за Единого. Пусть идет он навстречу опасности и не боится и не пугается, пусть не думает ни о жене, ни о детях, но отставит все в сторону ради этой войны. И пусть знает, что судьба всего Израиля на плечах его… Если не будет он стремиться к победе всем сердцем своим и всей душою своею, то уподобится тому, кто пролил кровь многих.
Как сказано: да не ослабит он сердце брата своего, как свое собственное».
…И тут мы въехали на мост Бнот-Яаков и увидели, что саперы готовят его к взрыву после того, как наши танки пройдут, и Эли, заряжающий, спросил меня, вижу ли я то же самое, что и он. Я ответил, что да, и оба мы вопросительно взглянули на Гиди, командира, и поняли, что и он тоже это видит. «Заряжающий, закрепи свой пулемет, — приказал он Эли, — мне кажется, что он болтается. Возьми ящик с инструментами и затяни болт, чтобы не дрожал. Пулемет, разумеется». Мы еще не успели проехать мост до конца, как навстречу нам показался танк. В жизни мы не видели ничего подобного. На его броне, на башне — везде сидели, лежали, стояли раненые солдаты, в бинтах, ошеломленные, испуганные. Они махали нам руками и кричали: «Куда вас несет? Вы в своем уме? Там уже сирийские танки! У перекрестка Бет а-Мехес! Они нас обошли, захватили Нафах, берут в клещи; еще немного и попрут вниз на Тверию. Идите назад! Быстрее!»
Мы растерялись. Посмотрели на Гиди, а он, словно не видит и не слышит, тихо приказывает:
— Водитель, двигай. Двигай вперед.
Так я рассказывал и рассказывал хозяину «форда» — все то время, пока мы ехали от Раананы до перекрестка Геа.
— Спасибо вам. Здесь я сойду, — сказал я, — мне надо в Иерусалим. — В глазах у канадца стояли слезы.
— Солдат! — сказал он. — Солдат! Я тоже делать.
И смотрит на меня так, точно я должен сказать, что именно ему следует делать. И тут — я о таком и помыслить не мог бы — он сует руку в карман, вытаскивает оттуда зажатые в кулаке зеленые доллары и протягивает мне:
— Солдат, возьми!
Я отдернул руку и почти крикнул:
— Да вы что? Хотите заплатить мне?
А он, плача, стал умолять меня:
— Плиз, ну, пожалуйста, возьми! Я должен, дай товарищам, пусть купить себе сигареты, шоколад, это то, что я могу, вы за меня воюете, я тоже что-нибудь делать, возьми, пожалуйста!
И вдруг он обнял меня и стал целовать, и мои губы сделались солеными от его слез.
От перекрестка Геа я ехал на «вольво». В Иерусалим, домой. Последний тремп. Я сел в машину, положил голову на спинку сиденья, закрыл глаза. Руки крепко сжимают автомат, чтобы не выскользнул. Кто-то будит меня. Где я?
— Солдат! Ты меня слышишь? — настойчиво повторяет хозяин «вольво». — Я же тебе сказал, что приехали. У меня нет времени на твои сны. Ты спишь, что ли? Солдат, я дальше не еду. Тебе знакомо это место? Это Байт ва-Ган. Тут рядом хасидская синагога. Через несколько минут соберется миньян на вечернюю молитву. — Он посмотрел на меня внимательно и добавил: — Если, конечно, ты хочешь. И если умеешь.
— Извините, я немного вздремнул, я знаю Байт ва-Ган, конечно же, я знаю. Я здесь учился в талмуд-торе вместе с Довом. Отсюда мы и ушли. Вместе с Довом.
Он взглянул на меня:
— Из талмуд-торы? Куда ушли?
— Что значит куда? — удивленно отвечаю я. — Вы не знаете куда? Есть такие, что не знают? Туда! На Голаны, на войну, вместе с Довом. Отсюда. Здесь был наш призывной пункт. И здесь мы благословляли луну месяца тишрей.
Хозяин «вольво» говорит:
— Луну месяца тишрей? Сегодня благословляют луну месяца хешван. Ты не был дома месяц?
Он говорит, что прошел целый месяц? Может быть. Ему лучше знать. Он был здесь. Он продолжает спрашивать:
— А где твой товарищ? Уже дома? Слушай, солдат, через пару минут здесь, у амшиновских хасидов, соберется миньян и мы сможем вместе благословить луну, зимой не стоит это откладывать, ведь неизвестно, когда она покажется снова.
— Да, конечно. Нельзя откладывать, кто знает, что может случиться, — говорю я и снова смотрю на часы.
Осталось шестнадцать часов. Еще немного — и я дома. Все ждут меня. Я звонил из Рош-Пины. И дедушка там. Читает псалмы. Мама сказала, что он их читает с того самого времени, как я ушел на исходе Судного Дня. До тех пор, пока не вернусь. Но благословение луны пропускать не стоит. Кто знает…
ГИМЕЛ
Вечерняя молитва закончилась, молящиеся вышли на улицу и запели слова благословения луны месяца хешван, положив руки друг другу на плечи и пританцовывая:
Прекрасны светила, сотворенные Господом.Всеведением Своим, мудростью и разумением Он создал их.Силу и мощь даровал Он им, чтобы управляли миром.Полны блеска они и излучают сияние,прекрасен свет их во всей Вселенной.Они радуются при восходе, веселятся при заходе,с трепетом исполняют волю своего Владыки.
Я тоже плясал вместе со всеми, ранец подпрыгивал на одном плече, автомат — на другом. Я не хотел отделять себя от них, но знал: они из одного мира, я — из другого. Я — из Судного Дня.
Хасиды благословили друг друга и меня, я произнес ответное благословение. Казалось, что каждое слово обращено ко мне и ни к кому другому, и все на свете Шалом алейхем — «Мир вам» — говорятся для меня одного, и все приветствия «Мир входящему» обращены ко мне. Это я возвращаюсь домой с войны.
Хасиды разошлись по домам. Я остался один. Я тоже пойду домой. Но, прежде чем идти, я еще постоял немного во дворе амшиновской синагоги. Ивовые листья и сосновые шишки, валявшиеся на земле, источали тонкий аромат, светила луна, и мне хотелось стоять так и дышать, и ощутить в себе нечто, и удержать его, и сохранить это мгновение. Что я хотел ощутить и удержать — не знаю.
Отсюда я ушел — месяц назад. Стоял месяц тишрей, и его луна сияла тогда над нами, надо мной и над Довом. Сейчас хешван, и луна окутана облаками. Я поправил на плече автомат и ранец, намереваясь идти домой пешком, именно пешком, через лощину, спускаясь от Байт ва-Гана в Малху. Мне хотелось еще какое-то время побыть одному — до того, как приду домой. Я мог бы поехать от горы Герцля до Бет-Мазмиль на 18-м автобусе, но знал, что обязательно кого-нибудь встречу и он спросит: как дела, откуда я и куда, как себя чувствую, какова ситуация и что будет. Что мне ему отвечать? Как мои дела? Как я себя чувствую? Что еду домой? Что возвращаюсь с войны? Что там я повстречал самого себя? Рассказать про ужас? Про смерть? Про Бога, к которому взывал? Рассказать о тоске по Дову? И это в то время, пока мы стоим в набитом людьми автобусе, по радио грохочет шлягер и водитель кричит на женщину с тяжелыми сумками, которые она тащит с рынка Махане-Йегуда, чтобы прошла вперёд, в то время как та упрямо продолжает стоять посередине у двери из опасения, что не сможет сойти вовремя? И я решил идти один. Мне было необходимо собраться с мыслями.
Прохладный воздух Байт ва-Гана действовал на меня благотворно. Я привык к нему с детства. Скалистые уступы, по которым я спускался, белевшие и поблескивающие в темноте, были мне знакомы, почти друзья. В солнечные дни, возвращаясь через лощину из талмуд-торы, мы спускались по ним с Довом. По обоюдному желанию мы отказывались от душного автобуса, заполненного усталыми и раздраженными людьми, и с наслаждением прыгали по этим голым скалистым уступам, под которыми прятались красивые цикламены. Воздух был напоен ароматом полевых цветов, весело алели маки, солнце припекало, и нам было очень хорошо вдвоем.
Рассказы Дова увлекали и завораживали меня. Он читал массу вещей в научных журналах и статьях. Проблемы астрономии и геологии, хасидские рассказы и новые толкования Торы — все было ему интересно. О том, что прочел, рассказывал застенчиво, с мечтательными глазами. Для меня все это было внове. Этому не учили в талмуд-торе, и об этом я не слышал в клубе «Тикватейну». И вообще — этому не учили нигде. Дов говорил, что найти такое можно только в журналах. Я, в свою очередь, рассказывал ему о комментариях моего деда, об истории евреев Халеба и Египта, и он тоже на своей улице Бразилия[21] не знал и не слыхал ничего подобного.
