Лазарь Лагин - Броненосец "Анюта"
Он перечел свою записку, добавил к подписи тире и два слова: «черноморский матрос», снова перечел, остался недоволен, но больше задерживаться не захотел, да и писание левой рукой требовало иных нервов. Он положил записку на самом видном месте, протиснулся, скрипя зубами, сквозь окно и тяжело шлепнулся в воду.
Сперва Вернивечер почувствовал резкую боль в животе — он ударился о воду плашмя. Но боль тотчас же прошла, и по его разгоряченному и измученному телу разлилась чудесная, всеуспокаиваюшая прохлада. Он раскрыл глаза и увидел окружавшую его со всех сторон спокойную и бескрайную толщу вод, уходившую под ним в постепенно темневшую зеленую бездну. В ней то и дело мелькали, блеснув серебром, шустрые стайки озабоченных рыбешек. В нескольких метрах над его головой медленно, чуть покачиваясь, проплыла продолговатая тень лимузина. Потом лимузин прошел в сторону, и сверху хлынул ослепительный солнечный свет, от которого Вернивечер невольно зажмурил глаза. Когда он их снова раскрыл, он увидел, что находится почти у самой поверхности воды, и тут только сообразил, что все время инстинктивно придерживал дыхание. И, кроме того, он всем своим существом почувствовал, что он не хочет, не может умереть, что он отдал бы все за день, за час, за минуту жизни, за наслаждение глубоко, полной грудью вдохнуть в себя свежий, чудесный солоноватый морской воздух.
Пожалуй, он ошибся, думал Вернивечер с тоской. Не с решением, а с его выполнением. Он непростительно поспешил. Он должен был повременить, пока их не прибьет совсем близко к берегу, и уже тогда — тогда обязательно прыгать. Это дало бы ему еще по меньшей мере пять-шесть часов жизни. Шесть часов! Почти вечность! И ведь стоит только несколько раз махнуть здоровой рукой, и его пробкой выбросит на поверхность, и он сможет крикнуть своим товарищам, и его спасут. Они его обязательно спасут! Но как он им все объяснит? Почему он бросился в воду — это они поймут. Но почему он после этого выплыл? Почему запросил помощи? «Сдрейфил! — подумают о нем Аклеев и Кутовой. — Струсил Степан Вернивечер, пороху у него не хватило. Пофигурял маленько — и в кусты!».
Мысль о позоре, который, как Вернивечер был убежден, обязательно ожидал его при возвращении на лимузин, взяла верх над жаждой жизни. Он нырнул поглубже, страшным усилием разжал крепко стиснутые губы и втянул в себя воду. Она хлынула через нос и широко раскрытый рот тяжелым и удушающим солено-горьким потоком.
Уже почти потеряв сознание, он поймал себя на том, что, помимо своего желания, все же выгребает наверх, и заставил себя заложить руку за спину. Где-то высоко над его головой быстро приближалась большая тень.
«Дельфин», безразлично подумал Вернивечер и потерял сознание.
За полминуты до этого внимание Аклеева и Кутового, полудремавших, ничего не подозревая, на корме лимузина, привлек тяжелый всплеск, донесшийся по левому борту. Они лениво глянули в этом направлении, но ничего особенного не заподозрили.
— Ну, це кит, — криво усмехнулся Кутовой, — теперь держись, Никифор, бо он нас сейчас будет глотать… Со всем боезапасом…
В это время лимузин качнуло легким порывом ветра, дверцы каюты распахнулись, и краснофлотцы увидели, что каюта пуста…
— А где же Вернивечер? — ахнул Кутовой.
Он вскочил на ноги, но Аклеев опередил его, ворвался в каюту, увидел сложенные аккуратной кучкой вещи Вернивечера, мгновенно вспомнил его горькие слова: «Комиссии все ясно», и, так и не заметив прощальной записки, сразу догадался, в чем дело.
— Степан утопился! — крикнул он Кутовому, поспешно сбросил с себя ботинки и брюки и прыгнул в воду.
Очень много хороших поступков осталось бы несовершенными, если бы предварительно человек стал тщательно взвешивать шансы благополучного исхода. И не только потому, что такие подсчеты привели бы к невозвратимой потере времени, но и просто потому, что «за» мог оказаться всего лишь один шанс из тысячи. А между тем сколько замечательных дел было с успехом выполнено именно потому, что люди решались действовать без бухгалтерской подготовки, руководствуясь принципом настоящих воинов: нужно — значит, выполнимо!
В самом деле, каковы были шансы спасти Вернивечера? Прошло уже больше полминуты, с тех пор как он кинулся в море; за это время лимузин успело ветром отогнать от места падения Вернивечера на добрый десяток метров в сторону. Ищи-свищи человека в просторном и глубоком Черном море!
Но Аклеев не подсчитывал шансов на удачу, он бросился в воду так поспешно, что не успел даже набрать воздуха в легкие. Через несколько секунд ему пришлось поэтому вынырнуть, и метрах в пяти от себя под самой поверхностью моря он заметил большое темное тело. Это был Вернивечер, который, как мы уже знаем, помимо своей воли выгреб наверх, но тут же заставил себя разжать рот и, втянув в себя потоки рвотно-соленой тепловатой воды, снова пошел ко дну. Аклееву страшно было подумать, что произошло бы, если бы он, прыгая в воду, предварительно задержался, чтобы набрать полные легкие воздуха. Ему хватило бы тогда воздуха секунд на сорок, а за это время Вернивечер, показавшийся было на мгновение, окончательно ушел бы на дно.
Но эта мысль пришла Аклееву значительно позже, когда они оба уже снова очутились на борту лимузина. А тогда, заметив мелькнувшее на мгновение тело Вернивечера, Аклеев кинулся в этом направлении таким быстрым «кролем», какого он не показывал ни разу ни на одном из состязаний по плаванию. Потом он на секунду задержался, чтобы глотнуть воздуха, и стремительно ушел в воду почти по вертикали. Где-то глубоко под собой он увидел, как медленно уходило в бутылочно-зеленую бездну тело обеспамятевшего Степана Вернивечера.
Хорошо, что Степан потерял сознание. Иначе он, конечно, стал бы сопротивляться и Аклееву ни в коем случае не удалось бы с ним совладать. Когда он ухватился за ворот тельняшки Вернивечера, это было уже так глубоко под водой, что казалось совершенно немыслимым добраться до поверхности с тем ничтожным запасом воздуха, который оставался в его легких. Уже метрах в пяти от поверхности он почувствовал, что больше не может, что легкие у него вот-вот разорвутся. У него стало мутиться сознание, ужасающая вялость стала распространяться по его телу, и что-то темное, дурманящее зашептало ему: «Выпусти Вернивечера, выпусти Вернивечера!.. Все равно все пропало!.. Выпусти Вернивечера, выдохни из себя этот проклятый отравленный, отработанный воздух!.. И полной грудью сделай вдох… Ничего, что ты вдохнешь не воздух, а воду… Лучше вдохнуть воду и погибнуть, нежели не вдохнуть ничего… Все равно все пропало… Ах, как приятно будет сделать глубокий, глубокий вдох!.. Все равно все пропало…».
И очень может быть, что Аклеев сдался бы этой темной, размагничивающей силе, но в это время совсем близко над своей головой он увидел расплывающийся ослепительный блик солнца, от теплых лучей которого его теперь отделяла уже только тоненькая пленка зеленоватой воды, и Аклеев удержался, не выдохнул из себя воздуха и не сделал вдоха и остался жив, жив, жив!
Собрав последние силы, он вынырнул, увидел над собой высокий, невыразимо праздничный ярко-голубой небосвод, и лимузин, покачивающийся на синих, блестящих, будто лаком покрытых волнах, и Василия Кутового, ошалевшего от радости и махавшего руками и что-то кричавшего.
Аклеев не сразу понял, о чем ему кричал Кутовой, потому что он дышал. Он дышал глубоко и часто, наслаждаясь простой и ни с чем не сравнимой радостью втягивать в себя вкусный, свежий, чуть соленый воздух и тут же выдыхать его, не заботясь о том, что ему придется вдохнуть через несколько секунд. Воздуха хватит! Воздуха на всю жизнь хватит, черт возьми! Дыши, сколько влезет!
И он дышал, дышал, дышал и не слушал, что там кричит на лимузине Василий Кутовой.
А Кутовой суматошно кричал:
— А я ж думал, что Степан потоп!.. И что ты тоже потоп!.. Что вы оба потопли, бисовы ваши души, морячки мои родненькие, душа с вас вон!.. Плыви до лимузина, Никифор, подгребай!..
Обычно немногословный и сдержанный, Кутовой был сейчас болтлив, как только может стать от счастья болтлив человек, который еще несколько секунд назад был весь во власти ужасающего сознания, что он остался один-одинешенек на скорлупке, которую несло ветром к берегу, занятому немцами. Это не было трусостью — Кутовой совсем не был трусом. Это не было животной боязнью близкой и неминуемой смерти. Он отлично знал, что и вместе с Аклеевым и Вернивечером он все равно погиб бы после того, как лимузин прибьет к берегу. Это была не трусость, а щемящее ощущение одиночества, потеря того благодатного чувства локтя, которое придает силы и бодрость в самом неравном и безнадежном бою.
— Чего ж ты не плывешь до лимузина? — орал он счастливо Аклееву. — До лимузина ты чего не плывешь, я тебя спрашиваю?..
Наконец слова Кутового дошли до сознания Аклеева. Он тяжело поплыл к лимузину, крепко прижав к себе левой рукой голову Вернивечера, с трудом подал его свесившемуся за борт и чуть не грохнувшемуся в воду Кутовому, сам кое-как вскарабкался на оказавшийся вдруг неожиданно высоким борт лимузина и немедленно принялся вместе с Кутовым откачивать Вернивечера.
