Константин Коничев - На холодном фронте
А я думаю, — не много ли будет, не подавитесь ли, сволочи…
В штабе, где меня не раз допрашивали, я примечал — висит карта: ниточка фронта проходит от Лодейного поля до Свири, пересекает Свирь и загибает на Ошту. А дальше, с юга и с северной оконечности Онежского озера у них нанесены на карте зеленые изогнутые стрелы с двух сторон, показывающие на Пудож, а с Пудожа заштрихованная, бледная, но большая стрела впивается через Каргополь в Северную железную дорогу между станциями Няндомой и Коношей. Я, по своему разумению, понял это дело так: финны и немцы задумывают выскочить с двух сторон за Онежское озеро и отрезать северные порты Мурманск и Архангельск, оба сразу. Не знаю, может быть я ошибаюсь. Я не военный человек. Вам видней…
Затем Шлаков назвал несколько прибрежных деревень Заонежья, в которых находились финские части и их склады. Этим сообщением особенно заинтересовались капитан монитора и политрук. Они развернули карты и карандашом сделали на них пометки.
Шлаков долго еще рассказывал, вспоминал пережитое.
На другой день, когда установилась погода, я вылетел на самолете на восточное побережье Онежского озера, где были отдельные запасные опорные точки.
Мониторы, пользуясь благоприятной погодой, выходили на операции, совершали огневые налеты на пункты, занятые противником.
В районе Свири и Ошты крепла оборона. Враг был задержан. К нашим оборонительным позициям подходили свежие силы. Положение на здешнем участке с каждым днем становилось крепче и надежнее.
… На обратном пути я заехал к Клуневу. Было раннее, слегка морозное утро. Связной топил железную печку, Клунев сидел на постели, одна нога его была обута, второй сапог он держал в руке. Глядя на карту, он сказал мне:
— Чорт побери, когда же, наконец, прекратим мы отступление? Что ни день, то и известие об оставлении городов.
— Ты слушал по радио речь товарища Сталина шестого ноября? — спросил я.
— Нет, — ответил Клунев, — вот жду не дождусь никак свежих газет. Обещали сегодня на самолете доставить.
— А я слышал. Специально заходил на узел связи.
И я рассказал Клуневу о речи товарища Сталина. Клунев жадно слушал, досадовал, что я не мог запомнить каждое слово, спрашивал снова и снова.
Он еще не успел одеться, как постучали в дверь. Письмоносец принес свежие центральные газеты. Мы торопливо развернули их. На первой странице речь вождя и клише: на трибуне мавзолея в окружении своих соратников в хмурое, снежное ноябрьское утро Иосиф Виссарионович принимает традиционный парад Красной Армии. Мы с волнением переглянулись.
— Жива, брат, наша сила! — сказал Клунев, хлопнув меня по плечу.
Потом мы долго и внимательно читали и перечитывали великую сталинскую речь.
Днем дружески, быть может навсегда, распрощавшись с Клуневым, я уезжал в Вытегру.
8. Снова на фронт
После этой командировки еще три — четыре месяца пришлось мне пробыть в своем городе.
Снова и снова просился я на фронт. Однажды, на мою настойчивую просьбу Галактионов ответил:
— На фронт, говоришь? У меня тоже такое желание. Но всему свой черед, или как говорят, всякому овощу свое время. Сдается мне, что мы здесь не засидимся.
Действительно, спустя несколько дней после этого разговора, меня вызвали в отдел кадров и объявили об откомандировании, сообщив при этом, что мне присвоено звание капитана.
Стоял конец апреля 1942 года.
В городе на мостовых и деревянных тротуарах лежал подтаявший грязноватый снег. Северная зима отступала. Днем уже пригревало солнце. Серый лед на Двине приподнялся. По вспаханному ледоколами руслу могучей, но пока еще спящей реки передвигались морские транспорты, раскрашенные под цвет арктических льдов. На палубах судов торчали жерла зениток, приподнятые и как будто всматривающиеся в голубую предвесеннюю высь.
С утра я неспеша собрался в путь-дорогу. Уложив все необходимое в вещевой мешок, я взял еще четыре томика книг: поэмы Пушкина, Тарле — о 1812 годе, «Избранное» Вольтера и томик Плеханова об искусстве.
Жена пересмотрела взятые мною книги, пожала плечами, удивившись такому причудливому подбору и, обращаясь к сыну, сказала:
— Феликс, ну-ка выбери папе на свой вкус книжку в дорогу на фронт, чтоб он читал и тебя вспоминал.
— Это я могу! — бойко! отозвался сын и, подставив к шкафу табуретку, достал с верхней полки «Чапаева» в красном коленкоровом переплете.
Близкие проводили меня.
Мы расстались на Двине у кромки льда. Тяжелый ледокол шел по фарватеру реки.
По доскам, наскоро переброшенным через ледяные глыбы, я перешел на противоположную кромку льда, обернулся, помахал шапкой жене и сыну.
Через четыре часа я доехал до станции Обозерской. Там пересел в мурманский поезд и залег спать.
Утром я проснулся. Поезд шел по железнодорожной ветке Обозерская — Беломорск, построенной незадолго до войны.
После оставления нами Петрозаводска эта ветка была единственным путем, соединявшим фронт с центрами страны.
Северная весна началась. Деревья стряхивали с себя остатки снега, на березах, ивах и ольшаннике набухали и слезились почки. Неугомонно бурлили ручьи, на озерах, в серых водяных закраинах, дыбился приподнятый половодьем лед. Тянулись на север в арктические широты, на дальние острова и побережья первые караваны гусей, лебедей, уток.
В купе со мной ехало несколько бойцов. Голос одного из них показался мне знакомым, я стал внимательней всматриваться в черты его лица. И вдруг припомнил:
— А вот ведь это кто! Ефимыч! Здорово, дружище, помните в Вытегре я видел вас в госпитале.
— Как же, прекрасно помню. Вы тогда старшим лейтенантом были.
— Значит выздоровели?
— Давно, еще в декабре выписался. Да четыре месяца в запасном полку околачивался, военного разума набирался, а теперь снова — воевать.
— В родную Карелию?
— Да, к Карелии мне не привыкать, — отозвался Ефимыч, — сначала-то думал, как и в ту германскую войну, доведется в разных местностях побывать, города разные повидать, а выходит — нет. В своей-то Карелии сподручней. Только вот годы мои не те, ловкости бывалошной нет.
Поезд остановился.
— «Станция Нюхча» — прочел я на вывеске новенького бревенчатого вокзала. — Ну, как, Ефимыч, далеко еще до Беломорска? Что это за Нюхча?
— Далеконько, товарищ капитан. Часов шесть-восемь еще протолкаемся. Здесь станция, а там, левей и подальше отсюда, над речкой, стоит старинное сельцо, тоже Нюхчей называется. Очень старинное. До Петра Первого еще существовало… Сам Петр наезжал сюда… И будто даже два раза бывал. Впервой, когда в Соловки ездил молиться Зосиме и Савватию, так привертывал сюда, а сам себе заметинку в ум брал, что здесь за местность и куда отсель прямиком попасть можно. Тогда еще нюхченские мужики украли у Петра кафтан, больно он им понравился. И не знали, что царя обокрали, вот как!.. А потом как дознались, что он своего кафтана хватился, тут и вструхнули. Собрались все, померяли одежду с царского плеча, вроде бы для круговой поруки — всем обществом ответ держать, — и понесли кафтан Петру:
— «Так и так, ваше царское величество, извините, ошибочка вышла, не подумавши на вас, сперли, будьте добры принять кафтанчик и просим прощенья!» — да сами бух всей деревней царю в ноги. Царь кофей пил, смеется, глядя на них, и говорит: «Носили кафтан? Ну, как, ладен он вам?»
— «Носили, батюшка-царь, всей деревней носили, кому ладен, а кому и повелик».
— «Ну, ладно, — говорит царь Петр, — носили, так теперь донашивайте до полного износу, а я до Архангельска в чем-нибудь доберусь»… — И с той поры, товарищ капитан, нюхченских мужиков по всей округе до сего дня «царями» прозывают в насмешку…
— Откуда ты, Ефимыч, знаешь такие вещи?
— А как же не знать, товарищ капитан, передается от отца к сыну. А я к тому любопытство имею. Вот так. В другой раз Петр Первый побывал тут не по молебной части, а по военному делу. С этих мест в наступление на шведов своих преображенцев повел. Привез он сюда их морем с Архангельска. Целую тысячу, а то и больше. Надо итти, а податься невозможно. Кругом лес да горы, озеры да болота. И вот нашелся тогда в бомбардирской роте у Петра сержант Михайло Щепотьев, он-то и взялся проложить мостовую дорогу на сто шестьдесят верст в длину до самого Онежского озера. По той дороге петровские войска двинулись с артиллерией и две яхты на колесах проволокли за собой. А Михайло Щепотьев потом еще под Выборгом отличился: в семьсот шестом году. Тогда он по приказу Петра на пяти рыбачьих лодках с полусотком преображенцев бросился в погоню за шведскими торговыми судами. Суда ушли в туман, а преображенцы на лодках двинулись на шведский адмиралтейский бот, а на нем сто десять матросов и четыре пушки. Преображенцам некогда разбираться, что это за судно и чем оно вооружено. Они часть команды перебили, часть заперли в трюм. Подоспел шведам на выручку второй корабль, а преображенцы опять не сплоховали: зарядили пушки на захваченном судне и отогнали неприятеля. Петр сказал тогда, что это был «преудивительный и чудный бой». И всех рядовых участников произвел в офицеры, а погибшего сержанта Щепотьева похоронил с великими почестями…
