Алексей Котенев - Последний перевал
— Век бы не выпускал из рук!
— Так в чем же дело? Нам водители нужны.
— Да разве позволит Жигуров? — с обидой в голосе сказал Ванька. — Он меня как мальчишку в школу турит.
Они разговорились, и Ванька узнал, что этот охотник не кто иной, как начальник политотдела Волчебурлинской МТС, которого все называли меж собой «двадцатипятитысячником», а в лицо Михей Иванычем, — тот самый, что окрестил Жигурова «загибщиком».
— Только ты на председателя не гневайся, — рассудил он, снимая патронташ. — Мужик он справедливый, но немного горяч. Отца на тебя зря вешает. При чем здесь милиция, если громом поросенка убило? Так ведь?
Потом начал упрекать Ваньку за то, что шалит и не ходит в школу. Привел в пример Ломоносова, который в двадцать лет учился с маленькими пацанами. Этот пример Ванька отмел начисто. Ведь Ломоносов учился с пацанами не в своей деревне, а в Москве. Так-то и Ванька согласился бы учиться с кем угодно. А тут совсем другое дело. Любка Жигурова, к примеру, на год моложе его, а сидит в шестом. А он, дылда здоровая, вырос с коломенскую версту и сядет в пятый? Да что он, белены объелся!
Михей Иваныч вынужден был согласиться с такими вескими доводами и предложил другой план. Ванька переедет к нему в райцентр — Волчью Бурлу, днями будет возить его на этой легковой машине, а по вечерам станет учиться в вечерней школе. Такое предложение Ваньку вполне устраивало, и он без колебаний принял его. Ведь он теперь догонит Любку и при случае небрежно покажет ей бумагу с печатью об окончании семилетки!
Так Ванька Ермаков уехал из Ольховки в Волчью Бурлу. Степан Жигуров по этому поводу сказал:
— Вот бегляк — весь в отца пошел! Ни капли своим гнездом не дорожит. Меняет жительство, как цыган коней.
Новая жизнь Ваньке понравилась. Жили они вдвоем. По воскресеньям ездили на охоту. Плохо было лишь то, что в первый год Михей Иваныч почти совсем не подпускал его к машине.
— Ты знай свое, учись, — говорил он ему. — Порулить еще успеешь, вся жизнь у тебя впереди.
Днем Ванька готовил уроки, а по вечерам ходил в школу. Михей Иваныч строго следил за его учебой, проверял все домашние задания, возмущался, когда он приносил неуды. На второй год, когда Ванька подрос, Михей Иваныч стал брать его в поездки по колхозным бригадам и на хороших, прямых дорогах давал ему баранку.
Только на третьем году Ванюшка, изучив к тому времени машину как свои пять пальцев, стал самостоятельно водить ее.
Михей Иваныч даже отпускал его одного на машине в Ольховку к матери на побывку. Приедет он, бывало, в свою деревню, промчится мимо школы, ребятишки из окон выпрыгивают, за машиной бегут, кричат. Всем хотелось прокатиться. Ванька глядел во все глаза: не бежит ли Любка?
Гость никогда не являлся без обновок. К этому времени у него появились кое-какие деньжонки, и он тратил их, не жалея, на свою семью. Ведь он стал кормильцем! Мать совсем обносилась — то на юбку ей привезет ситчику, то на кофточку. Особенно разоряла его Фенечка. Девчонке хотелось получше одеться, а у нее ни пальтишка хорошего, ни платьица. Вот и приходилось отрывать от себя. Мать упрекала его:
— Ты хоть себя-то обремизил бы — ходишь как рестант. В будни и праздники в стеганке. Глянуть не на что — один чуб торчит.
Это верно, одевался Ванька бедновато. Давно он мечтал купить темно-синий костюм, как у Женьки, но пока не получалось.
— Не горюй, мамка, скоро приоденусь так, что не узнаешь.
Как только Ванька заявлялся домой, сразу прибегала Любка. Иногда она задерживалась. Ванька понимал: отец не пускает. Не хотел Жигуров родниться с бегляком и «подрывателем колхозного строя», мечтал выдать дочь за хорошего колхозного парня — помощника в своих делах.
Но удержать дочь он не мог. Ночью Люба выскакивала в окно, прибегала к Ермаковым в палисадник, и они с Ванюшкой уходили за околицу к Шилке, миловались там до утренней зорьки.
Никогда не забыть Ивану свой прощальный приезд в Ольховку. Заявился он под вечер. Только что пригнали с поля коров — пахло пылью и парным молоком. Первым делом начал раздавать подарки. Матери — теплый платок, Фенечке — новенькое пальто с пояском. Рада была — себя не помнила, даже целоваться полезла. Мать ее обозвала лисой и накинулась на сына:
— Что же ты все нам да нам? Почему себе не купил темно-синий костюм, что собирался? Ходишь оборванцем!
— А костюм, маманя, мне теперь ни к чему: перехожу на казенное обмундирование. В армию меня берут.
Мать выронила из рук подойник, он звонко стукнулся об пол.
— Вот тебе раз! — тихо сказала она. — Отец сбежал, и тебя забирают. Как же мы вдвоем с Феней жить-то будем? — Она опустилась у печки на голубчик, вытерла уголком платка слезы.
— Ничего, маманя, проживете. Все служат. Вот и моя очередь подошла.
Опомнившись, Авдотья принялась готовить сыну ужин. Подоила корову, достала из кадки капусты и огурцов, поставила на стол чугунок с картошкой. А Феня все примеряла пальто — поднимала и опускала кроличий воротник, снимала и вновь надевала поясок. Ванюшка тем временем умылся и, вытираясь полотенцем, недовольно сказал Фене:
— Ты что там вертишься перед зеркалом, ровно сорока на колу? Забыла свои обязанности?
— Знаю, знаю, сейчас, — отозвалась она и, сбросив пальтишко, направилась к двери.
— Только лишнего не болтай. Сам скажу что надо, — предупредил он сестренку.
Когда стол был накрыт, прибежала Феня и что-то тайком шепнула на ухо Ванюшке. Тот хлебнул второпях парного молока и сказал матери, чуть краснея:
— Ты знаешь, мамань, я поужинал в Волчьей Бурле — не хочу ни капельки. Пусть все так стоит до утра. Приеду — позавтракаю…
Мать покачала головой:
— Последнюю ночку не хочешь побыть дома…
Этого упрека Ванюшка уже не слышал — выбежал пулей из сенок, сел в машину и помчался за околицу. Там у калинового куста его ожидала веселая, улыбающаяся Люба. Она была в розовом платье с белым пояском. На лбу шевелились от ветра золотистые кудряшки. Завидев Ванюшку, она вся засветилась, на левой щеке появилась ямочка, которая так нравилась Ванюшке.
Они поехали вдоль берега Шилки к Жигуровскому бугру. Шилка будто дремала в тот тихий сентябрьский вечер. Солнце едва скрылось за высоким сосняком, было еще совсем светло. Вечерняя заря светила вполнеба, золотила снизу сиреневые облака, заливала малиновым светом зеркальную гладь воды. Вдоль берега реки желтели нарядные березы, таращились оранжевые осины, а над ними величественно поднимались густо-зеленые лиственницы.
Ванюшка решил пока не говорить Любе о предстоящей разлуке, чтобы не испортить такой расчудесный вечер. Зачем печалиться прежде времени, когда вокруг такая дивная красота?
— Сударыня, как прикажете вас прокатить — с ветерком или потише?
— С ветерком! — пропела в ответ Люба и, засмеявшись, тихонько добавила: — Только потише…
От быстрой езды у нее захватило дух, и она вцепилась обеими руками в его плечо. С левой стороны бежали навстречу придорожные кусты, летели в глаза красные рябиновые кисти, возникали и тут же исчезали высокие, гордые кедры. А справа, на том берегу, виднелись темно-зеленые сосны, будто купались в малиновых водах Шилки, опрокинувшись вниз кудрявыми вершинами.
Дорога поднималась все выше. Несколько минут спустя они были на вершине Жигуровского бугра. Это самое высокое место над Шилкой. Здесь, как рассказывают старики, партизанский отряд Степана Жигурова вел когда-то смертный бой с бандитами атамана Семенова. Семеновцы держались крепко. У них были пулеметы и даже пушка, но Жигуров все-таки обхитрил их: послал своего помощника Краснокутова с группой конников ударить по ним со стороны Ольховки, а сам налетел главными силами с фланга и сбросил всю свору в Шилку.
С тех пор это приметное место над Шилкой называют Жигуровским бугром. Здесь не осталось никаких следов от давнего боя. По весне цветут яркие жарки да густой багульник, а осенью все вокруг усыпано багровыми, желтыми, коричневыми листьями.
Тихо было на бугре в тот памятный вечер. Бугор молчал, будто силился вспомнить былое. Отсюда вся местность открывалась как на ладони. Вдали виднеется Ольховка; у самых огородов поблескивает Шилка. А за деревней зеленеют на взгорье густые леса. Вправо от деревни простирается гладкая желтая равнина — ольховские пашни; над равниной возвышаются едва заметные бугорки — это курганы, там когда-то была пашня Ермаковых. Вдоль реки тянутся густые камыши, зеркальные плесы — богатые рыбные и охотничьи угодья.
— Как здесь хорошо! Петь хочется! — сказала Люба.
Лицо у нее от волнения разрумянилось, на плечах развевались мягкие золотистые локоны, на лбу от легкого ветерка трепыхались светлые кудряшки.
Они бродили по усыпанной листьями тропе. Люба собирала крупные опавшие листья. Один приколола, как брошку, к платью. Сначала рассмеялась, потом притихла. «Не почуяла ли, что я приехал прощаться?» — подумал Ванюшка и решил развлечь свою подругу.
