Богдан Сушинский - Путь воина
Полковник удивленно посмотрел на сына. Ему показалось, что тот повторяет уже сказанное кем-то. Это слова с чужих уст. Но с чьих? Однако Тимош спокойно выдержал его взгляд.
– Ты прав: чужих посылать на смерть легче, и в этом скрыта лютая правда, – признал полковник, потупив взгляд. – Только ни одному воину еще не приходило в голову упрекать в чем-то подобном своего отца, какими бы полками или армиями он ни командовал.
– Я тоже не упрекаю.
– Мне казалось… что ты не решаешься пока что думать так…
– Знаешь, идя на смерть, я не стану проклинать тебя. Приму ее, как принимают все казаки. Поэтому не мучай себя. Еще один казак ушел к врагу, чтобы погибнуть во славу казачью… Что в этом необычного?
– Прекрати! – вдруг сорвался полковник, замахнувшись на сына плеткой. – Что ты несешь?! Я не оставляю тебя здесь на погибель! Это дипломатия! Так заведено! Я спасу тебя! Тебя никто не посмеет тронуть!
Тимош еще несколько секунд спокойно смотрел на отца, затем медленно развернул коня и, протиснувшись между татарами из охраны, помчался в сторону Бахчисарая. Татары еще немного покрутили лошадьми «чертову мельницу» и со свистом, с гиканьем помчались вслед за ним.
Глядя им вслед, Хмельницкий не заметил, как княгиня Стефания вышла из кареты и вскочила на шедшего рядом оседланного коня. Зато проследил, как она на полном аллюре промчалась мимо него, обогнала сбавивших темп татар и уже у первых татарских лачуг догнала Тимоша.
Преградив парнишке путь, она перекрестила его, проговорила что-то молитвенно-благословенное на своем непонятном языке и, потянувшись к нему, по-матерински чмокнула в лоб.
– Прости, Тимош, – молвила она по-польски с сильным акцентом. – Я всего лишь сделала то, что забыл сделать твой посуровевший в походах отец.
Уже давно скрылся из виду Тимош и сопровождавшие его татары. Скрылась окраина Бахчисарая. Однако полковник и княгиня, ехавшие теперь стремя в стремя, по-прежнему оглядывались и оглядывались. И полковник все яснее ощущал, что по каким-то непонятным ему нравственным законам сын, получивший благословение этой прекрасной, но чужой им обоим женщины, стал тем звеном, которое объединяло их теперь. Всех троих.
– Я попросила князя Тибора, чтобы он присмотрел за вашим сыном, полковник. И на обратном пути, из Стамбула, если только…
– Спасибо, княгиня. Но только вы же видели: этот юный воин, – проговорил он с гордой обидой, – уже не нуждается не только в материнской опеке, но и в отцовской.
– Поскольку слишком мало знал материнской? – вопросительно взглянула на него Стефания. Впереди них мерно покачивалась в седле необъятная, облаченная в кольчугу, спина телохранителя Карадаг-бея, позади безлико возникали тени еще двух воинов-татар, которых сераскир ханских войск дал Хмельницкому и княгине для сопровождения.
Как-то так получилось, что татары сразу же оттеснили ее от своих подопечных воинов-славян, решив, что до тех пор, пока не достигнут Перекопа, охрана должна быть возложена только на них. Чехи и украинцы не протестовали: как-никак татары шли по своей земле.
– Вы правы: слишком мало… – задумчиво согласился Хмельницкий. – Зато вырастает отличным воином.
– В том-то и трагедия, что мы, матери, давно перестали растить сыновей. Растим только воинов. В этом заключается величайшая трагедия каждого из наших народов.
– Вы сказали: «Мы, матери…»
– У меня сын и дочь. Оба под попечительством моей бездетной сестры. Я не видела их уже несколько лет. Это непросто, а главное, непростительно. – А, немного помолчав, она добавила: – Теперь, надеюсь, нам легче будет понимать друг друга.
– Наоборот, сложнее. Мне иногда кажется, что, чем больше мы с вами узнаем друг о друге, тем сложнее понимаем себя.
– В этом что-то есть, – по-детски пощелкала языком княгиня.
Хмельницкий в последний раз оглянулся, мысленно прощаясь с сыном. Сколько времени пройдет, прежде чем удастся увидеть его? Стефания права, это будет непросто. Еще несколько минут они ехали молча, как бы определяя грань, за которой оставалась скорбь прощания и начиналась светская беседа людей, коим предстоит не только вместе провести несколько походных дней, но и многое обсудить.
– Вы не сердитесь на меня за вчерашнее вторжение? – неожиданно молвила княгиня.
– Если бы не прощание с сыном, разговор о том, вчерашнем, должен был бы начать я. С извинений.
– Я, конечно, соврала, что оказалась в вашей опочивальне случайно.
Хмельницкий вспомнил, с каким испугом он взглянул на неожиданно появившуюся в дверях княгиню. И как сожалел потом, что рядом с ним оказалась не Стефания, а эта грузинка наложница. Слов нет, красивая, ослепительная женщина. Но… не Стефания.
– Стоит ли сейчас вспоминать об этом, княгиня? Всего лишь осколок мужской походной жизни.
– Об этом невозможно не вспоминать.
– С сожалением?
– И с сожалением – тоже. Первая ночь в моей жизни, когда я позавидовала наложнице. – Княгиня наигранно рассмеялась, не прощая самой себе собственной слабости. – Я – и вдруг позавидовала наложнице, рабыне! Вот, оказывается, как жизнь способна наказывать гордых княгинь, если молодость их давно прошла, а чувства с годами не притупились.
– Судя по тому, сколь откровенно мы говорим о таких вещах, молодость наша действительно прошла. Причем это больше касается меня, нежели вас, княгиня.
– Вы не должны были подтверждать мои слова, – с легкой грустью упрекнула его Бартлинская.
– В этом странствии мне еще многому предстоит научиться.
– Еще бы! – загадочно согласилась Стефания.
7
По каменным ступеням, ведущим на верхний ярус башни, мурза Тугай-бей поднимался, словно на эшафот. Неспешные тяжелые шаги, усталый обреченный взгляд, высматривающий синий квадрат бойницы; могильный холод заиндевевших каменных стен, погребавший его в свое гулкое безмолвие словно в вечное спокойствие склепа.
Эта башня давно стала для стареющего перекопского мурзы своеобразной меккой. Он поднимался сюда почти каждое утро и перед каждым закатом солнца. И никто не знал, какая мечта и какая тоска приводили его сюда. О чем он вспоминал здесь, что проклинал и на что молился.
«Башня старости» – как начали называть ее во дворце правителя – хранила тайну мурзы, как свою собственную. Солнечные лучи и морозы обжигали слова и мысли Тугай-бея, превращая их в дыхание вечности.
Поднявшийся вслед за мурзой стражник воткнул факел в специальную нишу в стене и замер, держа под мышкой небольшое, обшитое кожей походное кресло правителя. Он выжидал, пока Тугай-бей подойдет к одной из бойниц.
Да, в этот раз мурза вновь приблизился к той, что уводила его взор на юг, в Крымскую степь. Стражник поставил кресло так, чтобы мурза мог смотреть в этот разлом крепостного мира, и, поклонившись, отошел. Второй стражник тотчас же укутал правителя в овечий тулуп – и оба спустились ярусом ниже, чтобы дожидаться там распоряжений повелителя.
Всю жизнь взоры Тугай-бея были устремлены на север, туда, где начинались земли Дикого поля, где на краю степи утопали в зелени сытные украинские села и богатые польские поместья. Бывало, совершал походы, во время которых едва не достигал Вислы. Имея весьма незначительное по численности войско, мурза водил его в чужие земли с бесстрашием и целеустремленностью великого Саин-хана [5] . Не раз возвращался с очень богатой добычей. Но случалось и так, что едва доводил остатки своих туменов до спасительного Перекопа.
Всякое бывало на его воинском веку. Однако суть не в этом. Только сейчас Тугай-бей со всей ясностью начал осознавать, что на самом деле воинский путь его должен был пролегать не на север, а на юг. Конечно, хакан Крымского улуса почитал за честь видеть его во время походов во главе своего передового отряда. О Тугай-бее гуляла слава как об очень талантливом полководце, которым гордился бы даже Стамбул.
Но все же этого мало. По крайней мере дважды у него была реальная возможность войти со своими аскерами в Бахчисарай, чтобы раз и навсегда положить конец вражде между правящими кланами столицы. Он, именно он, имел куда большее право на крымский престол, нежели владычествующий ныне Ислам-Гирей, изгнанный им хан Кантемир или неугомонный в своих авантюрах и интригах Джанибек-Гирей.
Тугай-бей не мог простить себе, что не воспользовался ни одной из этих возможностей, не создал еще пяти-шести ситуаций, при которых мог бы оказаться во главе ханства. И правители чувствовали это. Посылая его аскеров во главе войска, они знали, что меньше всего возвращается из сражений тех, кто вступает в них первыми. И кто потом первыми принимает на себя удар врагов на степных границах ханства. Ослабляя его войска, ханы тем самым укрепляли свою уверенность, свой престол. Они правили, а он, Тугай-бей, храбрейший из храбрейших, так и продолжал оставаться их вечно опальным вассалом. И дожил до своих предсмертных дней сторожевым псом Перекопа. Вроде бы еще и не стар, но болезни, проклятые болезни…
