Сергей Фетисов - Хмара
Два немецких мотоциклиста появились на правом фланге, дали несколько очередей по позициям роты и, круто развернувшись, умчались безнаказанными.
— Сюда!.. Ко мне!.. — кричал командир роты на краю свекловичного поля, там, где недавно стояли штабные машины и откуда начиналась полого спускавшаяся к балке травянистая залежь.
Ошалевшая, с рваной раной на боку лошадь едва не сбила его с ног. Он увернулся и продолжал кричать, размахивая пистолетом, срывая голосовые связки:
— Орлы! Ко мне!..
Из-за грохота многие не слышали команды, а если и слышали, то не понимали: зачем нужно выбегать на открытое место, когда на свекловичном поле легче укрыться?
Никифор впервые участвовал в бою рядовым стрелком. Под Уманью его передатчик «6-ПК» изуродовало осколком снаряда, запасной рации не оказалось, Никифора прикомандировали к телефонистам, и теперь взвод связи почти целиком (в потрепанных, обескровленных непрерывными боями стрелковых подразделениях не хватало людей) был включен в группу прорыва. На его глазах сейчас происходило то, о чем передавалось в приказах и донесениях, проходивших через его руки. Но там все было ясным, точным, понятным. А тут, на поле боя, в реальной обстановке, трудно было разобраться что к чему, еще труднее разумно действовать.
Через несколько суток, когда Никифор пришел в себя от потрясения, он только тогда понял, чего хотел командир роты. Свекольная ботва мешала стрелять лежа, можно было лишь с колена. А это значило, зря подставлять себя под пули и осколки. Однако чертова ботва давала иллюзию укрытия, на голом месте было страшнее.
Орудие, стоявшее поблизости, выстрелило, оглушив. Дохнуло горячими пороховыми газами. Никифор скорее инстинктивно, чем сознательно, глянул в ту сторожу, куда стреляли артиллеристы.
Лобастый танк с крестом на башне задом откатывался в балку, из щелей у него тугими струйками валил черный дым. С первого выстрела подбили пушкари!
Десятка полтора бойцов поспешно окапывались на краю свекловичного поля. Дюжий санитар выводил из балки раненого в командирской форме, с перебинтованной головой. Раненый путался ногами, как пьяный, и санитар почти волочил его бегом, накинув себе на шею вялую руку и обхватив командира за талию. Ездовой, из пожилых усатых дядек, перебегал вдоль дождевого стока-овражка, время от времени оборачивался и, вскидывая винтовку, стрелял куда-то вниз. Заметив артиллеристов, он сорвал с головы пилотку и помахал ею, чтобы привлечь внимание, потом вытянул руку в направлении, куда стрелял Молодчаги-пушкари поняли: огненная трасса, почти стелясь по земле, ушла в балку.
Никифор вскочил и побежал к окапывавшимся бойцам. Командир роты все еще кричал, размахивая пистолетом:
— Сюда! Занять оборону!.. Ко мне!
С разбегу Никифор упал в цепь. Перед тем как упасть, он несколько раз оглянулся. Непреодолимую, инстинктивную потребность озираться, осматриваться вокруг в минуту опасности, как зверек или птица, Никифор не раз замечал за собой и за фронтовыми товарищами. И каким-то звериным обобщающим зрением, словно на мгновенной фотографии, он зафиксировал все, что в тот момент происходило на поле.
Несколько бойцов одновременно с Никифором бежало в одном с ним направлении — на край свекловичного поля, где командир роты организовывал оборону. Еще два-три человека поднимались с земли и были, что называется, на стартовом положении. Артиллеристы с таким напряженным и целеустремленным вниманием следили за спуском в балку, что одни их позы внушали невольную уверенность: эти парни не прозевают, не бросят свою зевластую пушку, не убегут. На дальнем конце, где начиналась полоска кустарника, стояла раскрылатившаяся дверками «эмка», командир полка с адъютантом и двумя штабистами пытались развернуть вторую цепь из бойцов, бывших поблизости. А сзади из кустов выдвигались подоспевшие на помощь танки. Родные, краснозвездные, долгожданные, они появились как нельзя вовремя!..
Красные звезды, грубо нарисованные поверх фашистских крестов на башнях, ввели Никифора в заблуждение. Да и не только его одного.
И осталось еще несколько секунд неведения. Для многих — последние секунды жизни.
Рядом с Никифором лежал боец с простоватым деревенским лицом — один из тех, кого в приказах и донесениях официально именовали истребителями танков, а в солдатском обиходе звали, не без насмешки, поджигателями. Бутылки с горючей смесью, которыми их вооружали, никак не походили на серьёзное оружие-обыкновенные бутылки из-под пива и водки, реже из-под шампанского, запечатанные похожей на сургучную головку спичечной серной смесью. Иногда и водочные этикетки сохранялись в целости, и шутки по этому поводу не иссякали. Поджигатель успел насыпать перед собой холмик земли, положил на него винтовку и теперь справа от себя саперной лопаткой делал углубления для бутылок с таким расчетом, чтобы они были под рукой…
— Ну как, пехота? — улыбнулся ему Никифор. — Выпьем за победу?
Поджигатель обнажил в ответной улыбке белые крупные зубы. Этих шуточек он наслушался будь здоров. Но сейчас дело было не в очередной, не слишком-то остроумной шуточке, а в тоне, каким она была произнесена. В том втором, глубинном смысле, который всегда имеют слова.
Но тут началось.
Всю мощь огневого удара танки с фальшивыми звездами обрушили на сорокапятки. Оттуда, от кустов, позиции артиллеристов были видны как на ладони, и танки вели огонь прямой наводкой. Тихое солнечное утро померкло для Никифора. Мир наполнился грохотом, звоном в оглохших ушах, едким дымом, ужасом бессилия. Никифор старался как можно плотнее приникнуть к земле, ища у нее защиты, но земля отталкивала его — взрывные волны приподнимали, отдирали тело от неглубокой впадины, в которой он лежал. Кожа спины приобрела необыкновенную чувствительность: взметенные взрывами комочки земли падали на него, и всякий раз, внутренне содрогаясь, он ждал другого — горячего, режущего прикосновения металла.
Никифор лежал, прижавшись щекой к жесткой за-осеневшей траве, лицом к соседу-поджигателю, и увидел, как тот вдруг приподнялся на руках, выгибая спину. Ноги у него странно подергивались, а голова все круче откидывалась назад, затылком он почти доставал до лопаток.
— Эй! — окликнул его Никифор. — Ты что?
Широкое простоватое лицо поджигателя выражало безмерное удивление, взгляд был устремлен куда-то в пространство. Он сделал движение головой, словно хотел обернуться к Никифору, но руки подломились, и он ударился лицом о приклад винтовки.
— Ты ранен? — прокричал Никифор, уже не сомневаясь в этом и обшаривая взглядом его тело. Крови нигде не было, лишь пониже лопаток виднелось что-то грязно-белое, похожее на расплющенную свекловичную мякоть. Никифор подполз к нему, приподнял голову и отодвинул в сторону винтовку.
Поджигатель слабо приоткрыл веки, сладко почмокал губами, как в полусне, и затих с умиротворенным, поразившим Никифора, каким-то просветленным выражением лица. Грязно-белое пятно на спине, которое Никифор принял за ошметок сахарной свеклы, вдруг набухло кровью и начало быстро расплываться по гимнастерке. Кровь била, как в роднике вода, вспучиваясь бляшками, и белые обломки ребер торчали поверх кровавой лужицы жутко и неправдоподобно.
Гул и железный скрежет налетели вихрем. В нескольких метрах пронесся фашистский танк — Никифора обдало масленым машинным теплом и выхлопными газами. Танк с ходу наскочил на сорокапятку, подмял ее и развернулся с хрустом и лязгом. Пушка до этого была подбита прямым попаданием снаряда, и от расчета едва ли кто остался живой, потому что земля вокруг была в сплошных оспинах воронок. Но танк, как живое существо, торжествовал победу, он мял, терзал гусеницами мертвых — мстил за сожженного артиллеристами собрата.
Снаряды поблизости перестали рваться, танки перенесли огонь в глубь поля. Дым и пыль постепенно рассеивались. Никифор осторожно поднял голову: справа и слева, метрах в двухстах в ту и другую сторону, торчали железные чудища с крестами на башнях — эти явно выползли из балки. А те, с фальшивыми звездами, изредка постреливая, продвигались вдоль свекловичной плантации. Здесь, на краю поля, где лежала красноармейская цепь, чернела выброшенная снарядами сырая земля и, припорошенные ею, там и сям валялись трупы. Но не все были мертвы: на глазах у Никифора неподвижно, как труп, лежавший боец вскочил, бросился бежать куда-то вбок — хлестнула, однако, пулеметная очередь, и он, словно споткнувшись о невидимую стальную нить, протянутую над землей, нелепо взмахнул руками и рухнул.
Танк, насладившись местью, пятился назад.
Возможно, немецкий экипаж сделал нечто не предусмотренное приказом и теперь возвращался на свое место в боевом порядке, а может, у них были какие-то иные намерения — об этом Никифор размышлял потом. А тогда скованный бессилием ужаса, он лежал и смотрел, как приближались к нему посверкивающие, отполированные землей ребристые гусеницы. Было ясно до физической дурноты, что через несколько мгновений гусеницы раздавят, смешают его тело с землей и спасения нет, потому что, если он подымется на ноги, его срежут пулеметной очередью и если даже танк не раздавит его, то танкисты заметят, что он жив, и…