Гельмут Бон - Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Перед каждым новым выступлением начальник штаба, строгий подполковник, руководствуясь мудрыми указаниями великого Сталина, проводил смотр всего этого упакованного беспорядка. Только после того, как он, в черной папахе и серой кавалерийской шинели, истинный сын матушки-России, проезжал мимо, все усаживались на свои грузовики.
Потом начинали играть гармошки, и все запевали песню о Стеньке Разине или «Катюшу», песни с бесчисленным числом куплетов.
— Ты все еще не можешь говорить по-русски! — говорили они мне и уступали мне часть своей теплой попоны. Однако снег все равно задувал под нее.
Один из них спросил меня:
— Как правильно сказать по-немецки пленному: «Если вы не будете говорить правду, вас расстреляют!»?
Как только мы добирались до места назначения, какой-нибудь заброшенной деревушки, очень быстро все снова входило в свою колею и налаживался привычный быт. Даже в самой захудалой избушке, которая оставалась нам, блудным сынам Германии и денщику майора Сергею, постоянно соблюдался установленный распорядок дня.
Почему я должен вставать в такую рань? Ведь еще только девять. Однако Сергей уже давно встал. Он уже успел почистить сапоги товарища майора… Сейчас он идет на кухню за завтраком: немного каши с маслом, немного супа, кусок белого хлеба, от которого Сергей тайком отрезает себе тонкий ломтик, прежде чем отнести все майору. «Да, да, классовая борьба!» — думает Сергей. Он сам получает только черный хлеб.
Между тем уже почти половина десятого. Если я сейчас встану, то успею быстренько подмести солому, которая каждую ночь высыпается из наших тюфяков. Кто-то из нас должен это делать. Когда подметаю я, у остальных сразу улучшается настроение. Ганс любит ходить на кухню за завтраком. У него хорошие отношения с Шурой, которая часто дает ему лишний ломоть хлеба. Кроме того, он говорит по-русски.
Черт его знает почему, но я не наедаюсь досыта нашими порциями. Ведь остальные получают не больше, чем я. Более того, Герхард частенько оставляет мне немного своего супа. Возможно, я так изголодался во время первых десяти дней плена, когда нас держали в загоне для коз. Кроме того, меня постоянно мучает понос.
С этим тоже вышло довольно глупо. Когда в первый же день пребывания в штабе армии я получил причитавшиеся мне сто двадцать граммов сахара, уже к вечеру я съел все эти сто двадцать граммов. Хотя и не собирался делать этого! От этого у тебя будет понос, сказал я себе. Но я никак не мог остановиться, поглощая один кусок сахара за другим. Сахар с шипением растворялся у меня во рту, как испаряется вода на горячем камне.
Хорошо еще, что у меня много туалетной бумаги — моих листовок. На них крупными буквами выделяется заголовок: «Гельмут Бон и Альфред Крупп». Ниже идет текст следующего содержания: «Гельмут Бон зарабатывает триста марок в месяц. Альфред Крупп — несколько миллионов. Разве это справедливо?» Я пытался переубедить майора, но он считал, что текст хорош. Теперь я использую эти написанные кем-то листовки с текстом, где речь шла обо мне, в качестве туалетной бумаги. Так сказать, месть маленького человека. Интересно, сколько же экземпляров этой чепухи напечатали большевики? Если они там по ту сторону линии фронта прочтут, что я якобы был торговым служащим у Круппа, они просто животы надорвут от смеха. Но если эти здесь узнают, что это не соответствует действительности…
— Если капитан не появится до половины одиннадцатого, то тогда мы займемся просмотром писем! — заявляет Ганс.
Что еще за письма?
Перехваченная немецкая полевая почта!
— Ты должен подчеркивать красным карандашом все те места, где речь идет о недовольстве в Германии, — говорит Ганс. — А также все остальное, что может заинтересовать капитана. Да ты и сам увидишь.
Я достаю из почтового мешка, на котором все еще красуется атрибут власти со свастикой, целую дюжину писем.
Эти письма уже никогда не дойдут до своих адресатов. Кто-то из них, возможно, лежит мертвый под снегом или находится в плену, как и я сам.
«Дорогой Гансик! — пишет некая фрау Бауэр из баварского городка Байройт. — Почему ты пишешь так редко?»
«Я так тоскую по тебе…» — часто мелькает в других письмах.
«Я положила в конверт маленький рисунок нашей дочурки Карин. Вчера у нее был день рождения. Она уже выросла такая большая. Свои цветы она поставила под твоей фотографией. Для папочки…»
«Нам очень тяжело. Но я всегда буду верна тебе. Ты можешь целиком и полностью положиться на меня!»
— А почему конверты уже открыты? — спрашиваю я, доставая из мешка новую пачку писем.
— Это они делают там, в штабе у майора. Иногда в конверты вкладывают деньги. У каждого из них чемоданы уже битком набиты немецкими купюрами по двадцать марок. Они собираются тратить их позже в Германии.
В одном пока еще заклеенном письме я тоже нахожу двадцать марок.
— Нет, нет! — говорит Ганс. — Ты можешь оставить их себе. У нас у всех уже есть.
Вот так подмазка! Я быстро прячу в карман двадцать марок. Кто знает, на что они сгодятся.
После обеда мы поправляем нашу печную трубу. Она так дымила, что от дыма в избе было нечем дышать. Нам надо бы заменить и доски на наших кроватях.
— Давайте возьмем ворота от амбара! — предлагает вупперталец.
— Хозяйка будет ругаться, — говорит Герхард.
— Подумаешь! Она скоро сама сожжет их в печи… Потом скажут, что это сделали немцы. Мы можем спокойно распилить ворота. Кроме того, мы же Красная армия!
— Нет, нам не следует распиливать ворота. Для нас это не так важно. А амбарные ворота — это все же амбарные ворота.
Подумаешь! И мы распиливаем амбарные ворота. Вечером приходит хозяйка, чтобы одолжить нам свою алюминиевую кастрюлю. Когда она замечает распиленные амбарные ворота, то начинает рыдать, словно оплакивая смерть своего ребенка.
Каждый день хотя бы раз происходит какой-нибудь скандал на службе. Это случается и с моим другом, капитаном из Сибири.
— Да не стесняйтесь вы критиковать мой немецкий текст, который я составляю для листовок. Не чувствуйте себя военнопленным. Говорите мне честно, хорошо ли я написал по-немецки. — Я постоянно слышу это в разных вариантах от майора, от капитана, а также и от всех других офицеров отдела.
И всякий раз мой внутренний голос говорит мне: «Да пусть они печатают свою чушь! Чем глупее, тем лучше! Ведь, в конце концов, я хочу, чтобы войну выиграла Германия, а не Россия!»
Но когда я опять слышу: «Бронированный кулак Красной армии скачет от одной немецкой роты к другой…», я говорю:
— Минутку, товарищ капитан. Я бы не стал употреблять здесь глагол «хюпфен».
— Почему нет?
— Скакать может блоха. Бронированный кулак не может скакать!
Капитан с недовольным видом откашливается:
— «Хюпфен» означает перемещаться вперед прыжками. Неожиданно. Так же неожиданно должен действовать и бронированный кулак Красной армии, наносящий удары по немецким ротам.
— Все это верно, товарищ капитан. Но по-немецки так не говорят. Это звучит смешно, — пытаюсь я втолковать автору листовки.
Тот обижается.
— Означает «хюпфен» перемещаться вперед прыжками? — резко спрашивает он.
— Так точно, товарищ капитан!
— Написано предложение грамматически верно?
— Так точно, товарищ капитан!
— В таком случае предложение остается!
И я уже перестаю понимать самого себя, так как в душе искренне возмущаюсь из-за этой фразы: «Бронированный кулак Красной армии скачет от одной немецкой роты к другой».
Разве я сам не хотел, чтобы русская пропаганда была примитивной и неэффективной? Разве эта фраза не является образцом примитивной и неэффективной пропаганды? Разве своими вызывающими смех переводами капитан не исполняет мою волю?
Да, но он исполняет мою волю неумышленно.
Но я поступаю так, пытаясь исправить его переводы, вполне сознательно.
Неужели я сошел с ума?
Позднее, когда у меня появляется свободная минутка, я говорю себе: многие люди всю свою жизнь делают то, что по логике вещей они никак не должны были бы делать. Иная жена крестьянина горбатится в своем хозяйстве, как батрачка, так как знает, что ее муж любит свою усадьбу. Но из-за тяжелой работы она очень быстро старится и теряет былую привлекательность, и ее муж находит утешение в постели с молодой работницей. Разве крестьянка хотела этого?
Иной сознательный рабочий добросовестно вытачивает на токарном станке снаряды, хотя он должен знать, что этими снарядами собираются убивать его братьев по классу в других странах.
Иной ярый националист в ходе тотальной войны разрушает свое отечество больше, чем самый ненавистный изменник родины.
Как же так происходит, что часто мы делаем не то, что хотим?
