Шамиль Ракипов - О чём грустят кипарисы
Начался дождь, и мы укрылись под крылом самолёта. Мне не хотелось обсуждать свои сердечные дела, и я продолжала свою проповедь.
— Радуйся, что человек, которого ты полюбила, находится не за тысячи километров, а рядом. И эти светоизлияния — зачем они?
— Глупая я, — вздохнув, призналась девушка. — Мы встречались всего несколько раз, когда оба были в ПАРМе. И если долго нет письма, мерещится бог знает что.
— И вы нашли выход: обмен информацией со скоростью света, самый быстрый из всех возможных.
— Это я додумалась. Ведь погода нелётная, немцы далеко, и мы улетаем в Крым.
— Только поэтому Бершанская и не приняла крутых мер.
— Не поэтому. Угадайте, чем я её обезоружила?
— Слезами.
— А вот и нет!
— Значит… У тебя будет ребёнок?
— Что вы, товарищ старший лейтенант, что вы, — испуганно залепетала девушка. — Разве я за этим приехала на фронт.
Я скорее почувствовала, чем увидела, как вспыхнуло её лицо. И самой стало неловко.
— Я сказала, — помолчав, продолжала она, — увольнительные не даёте, ни вы, ни Бочаров, сердца у вас нет! — Бершанская рассмеялась и говорит: ладно, обещайте мне, что впредь никаких фейерверков не будет.
Упрёк в бессердечии, явно несправедливый, всё же сработал. Дело в том, что Бочаров, командир мужского полка ночных бомбардировщиков, и Бершанская любили друг друга. Об этом мало кто догадывался: встречались они очень редко, всегда на людях, умели сдерживать своё чувство. А после войны поженились. Евдокия Давыдовна не могла не посочувствовать юному штурману.
Девушка ушла, и я осталась одна со своими думами… Мне пришло в голову, что разрабатывая операцию по поимке шпиона, Бершанская знала заранее, какая птичка попадёт в сеть. Только этим можно было объяснить, например, малочисленность «группы захвата», настойчивое требование не применять оружия. Возможно, одновременно такая же операция была проведена и в полку «братишек».
Кто-то, скорее всего дежурная по аэродрому, заметил сигналы, доложил Бершанской. Шпион, конечно, не стал бы подавать сигналы в сторону соседнего полка. Сообразив в чём дело, Бершанская приняла меры. Однако полной уверенности у неё не было, во «дворце» мог оказаться и настоящий лазутчик. Она учла и эту маловероятную возможность, враг бы от нас не ушёл.
Я не стала выяснять, как всё было на самом деле — расспрашивать начальство не положено.
Ночь шестьсот девяностая
Прощай, Пересыпь! Начинаем перебрасывать через пролив техников и вооруженцев, потом своими силами переправим на ту сторону, на новый аэродром, горючее, боеприпасы. Другие грузы доставим в Крым по воде или по подвесной дороге.
Я сделала пять вылетов, что-то забарахлил мотор. Техники занялись ям, а я решила заглянуть к Лейле. Её эскадрилья уже на крымской земле, в посёлке Чурбаш. Точнее, в бывшем посёлке — там нет ни жилья, ни жителей, одни развалины.
Лейла была одна в комнате. Полулёжа на нарах, в расстёгнутом шёлковом халате, читала какую-то книгу. Я глянула и обомлела: на обеих страницах — обнажённые женщины. «Нашла занятие, — со злостью подумала я. — Люди кровь проливают, а она…»
Лейла, глянув на меня весёлыми глазами, отложила книгу и отбежала в угол. «Испугалась!» — мелькнула у меня злорадная мысль. Но торжество моё было преждевременным. Сбросив халат, Лейла опустилась на коврик, словно приготовилась к молитве.
— Ты что, верующая? Какому богу молишься?
— Я сама богиня! — с вызовом крикнула моя деваха и заиграла плечами. Чем я хуже Афродиты Милосской? Я даже превосхожу её: в моём теле играет живая кровь, я могу обнимать и летать!
Она начала исполнять акробатические упражнения — у меня даже голова закружилась.
«Говорить с ней сейчас бесполезно, — подумала я, — Надо подождать».
Наконец Лейла, часто дыша, улеглась на нары, закрыла глаза.
— Ты в своём уме? — мягко спросила я.
Она взяла мою руку, приложила к своей груди.
— Зачем ты так говоришь, Магуба? Это хорошая книга, по ней художники учатся понимать красоту человеческого тела, В акробатических движениях тоже нет ничего плохого, наоборот. После таких упражнений я лучше сплю, нервы успокаиваются, меня не мучают во сне прожекторы, ракеты, горящие самолёты.
Она вскочила, застегнула халат и, налив в стакан чаю из термоса, поставила передо мной.
— Пей. Вот сахарин. Мы, дорогая Магуба, не должны забывать о красоте, об эстетическом вкусе. Ведь мы — прекрасный, благородный народ. Нам нельзя даже на войне грубеть и дурнеть. Пусть наши тела, как и души, останутся красивыми! Ты не согласна со мной?
— Согласна. Но всё равно, ты, Лейла, дура, круглая дура! — подведя итог, я занялась чаем.
— Нет, не круглая! — смеясь, возразила Лейла. — Вот почитай, что пишет мне Ахмет, — она протянула письмо. — А я оденусь…
Письмо Ахмета я могу воспроизвести лишь приблизительно… Лейла, душа моя, писал он, прекраснейшая из прекраснейших, моя неувядаемая лилия, здравствуй! Ты, кажется, опять забыла о моём существовании, но я буду напоминать о себе снова и снова. Клянусь небом и звёздами: ты будешь моей или ничьей! Помнишь ли ты своё обещание? Я живу, дышу сейчас одним: «Даёшь Крым!»
До встречи, моя нежная роза, властительница моей души, моя немеркнущая звезда!
С безграничным почтением и преданностью, твой до могилы Ахмет-Меджнун…
— Темперамент у него… истребительский, — сказала я, прочитав письмо. — Что же ты ему ответишь?
— А я уже ответила.
— И что написала? До могилы твоя?
— Какая ты быстрая! Пусть ещё помучается.
— Он знает, что у тебя с прошлой любовью покончено?
— С чего ты взяла, что покончено? С тем человеком — да, но не с любовью!
— В общем, Ахмет всё знает, я ему растолковала. Но дала понять, что ещё не уверена, смогу ли я полюбить вторично, другого человека, в частности, Ахмета-Меджнуна.
«Ну что ж, пусть всё идёт своим чередом, — подумала я. — Лейла не такая сумасбродка, как мне сегодня показалось».
В тот же вечер полк полностью перебазировался на крымский берег.
Ночь шестьсот девяносто первая
В посёлке Чурбаш мы не задержались, уже на следующее утро перелетели ближе к линии фронта, на аэродром под Карагезом.
Над ровной, покрытой алыми маками степью, стелется оранжевый дым. По топкому берегу небольшого озера неторопливо бродят два аиста. Вялые, взъерошенные. Бедные создания! Каким-то своим птичьим умом они понимают, что в мире творится что-то страшное, жестокое, ждут, когда всё это кончится. И мечтают по-своему: вернётся тишина на землю, наступит желанный покой, будет много корма, будет родное гнездо, будут птенцы и приветливые, добрые, хорошо знакомые люди.
Сколько сгорело лесов вместе с их обитателями в огне войны… Сколько убито на фронтах коней — среди животных у них самая злосчастная судьба, люди заставили их участвовать в кровавой бойне.
Не будет на Земле ни одного народа, не пострадавшего от войны. Одни больше, другие меньше, но пострадают все. Наживутся на чужом горе торговцы оружием, политиканы, спекулянты, которые сами не воюют. По сравнению с пострадавшими их — ничтожное меньшинство. Должны же народы разобраться что к чему. Обязательно будут революции, появятся новые социалистические страны. Или всё пойдёт по новому кругу? Какая-то страна начнёт бешено вооружаться, соседи, конечно, тоже. Появится новое оружие с небывалой убойной силой и — третья мировая война? И опять какие-то безумцы будут пялить ненасытные глаза на самую большую страну в мире, на наши необъятные просторы, леса и равнины, будут рисовать стрелы на картах, мечтать о мировом господстве?
Нет, что-то изменится на Земле, не могут люди не поумнеть после такого урока. Поймут хотя бы самое простое: победить Советский Союз, поработить советский народ нельзя.
Говорят, аисты приносят счастье. Значит, этот аэродром будет для нас счастливым. Если бы так! Ведь и немцы видели этих птиц. Только Победа принесёт счастье.
Солнце опускается за лесистый хребет Крымских гор. Самолёты стоят в строю, гордые, красивые, готовые к вылету. Ждём, когда связной «По-2» доставит нам из штаба дивизии очередное задание.
Девушки группами рассыпались по аэродрому. Настроение у всех приподнятое: наступление наших войск развивается стремительно. Любуюсь однополчанками: все такие стройные, юные, элегантные. Форма у всех одна, но у каждой девушки своя стать, своё неповторимое очарование. Впрочем, и в форме есть различие: подшлемники окрашены домашним способом в разные цвета. Кому какой нравится: розовый, зелёный, голубой… Щеголихи!
Я очень любила эти вечерние часы, они никогда не померкнут в памяти.
Все в сборе, весь полк обнимаю взглядом, и невозможно представить, что кто-то из нас не вернётся с боевого задания.
К утру девушки будут выглядеть по-другому: смертельно устанут, осунутся, почернеют, насквозь пропахнут бензином, маслом, толом, гарью, у кого-то прибавится седых волос, но сейчас, в этот вечер, я верю, что все они останутся живы.
