Владимир Рыбин - Непобежденные
Спели и замолкли, удовлетворенные, словно выполнили какую обязанность. Кто-то затянул «Степь да степь кругом», но одиночный голос сорвался, никем не поддержанный. Ничего больше не пелось в этот час. Мерно подрагивала палуба, чуть покачивало, и эта монотонность вибрации и качки почему-то рождала в душе беспокойство.
— Прошу в каюту, — сказал Бочаров и, не затягивая паузу, встал, пошел по узкому проходу вдоль борта. Он никого не назвал поименно, но все и так поняли, что сказанное относится только к работникам политотдела.
Их было немного — всего шестеро, — но в тесной каюте всем места не нашлось и одному пришлось залезть на верхнюю полку, присутствовать на совещании в непривычном положении — лежа.
— Не усни там, — сказал Бочаров и оглядел людей, рассевшихся кто на чем — на нижней койке, на единственном стуле, на выдвинутом из-под шкафчика железном рундуке. — Что ж, товарищи, проведем наше последнее одесское совещание.
— Послеодесское, — подсказали ему.
— Предкрымское…
— Ответственное совещание. Роль политработника всегда значительна — в обороне, в наступлении, — но особенно при отступлении…
— Мы не отступаем, а отходим…
— Утешение для курсантов, играющих в войну на макете, — жестко сказал Бочаров. Он не любил одергивать своих подчиненных, и когда сердился, только суровел голосом. — Поставьте себя на место бойца, два месяца просидевшего в окопах. Впрочем, чего вам представлять — сами оттуда не вылезали… Свыклись с мыслью, что Одессу не сдадим, клялись: умрем, но не отступим. И вдруг — нате вам. У многих должны руки опуститься, у многих. Наша задача — сделать все, чтобы не раскис боевой дух, сложившаяся вера, что враг не проходит там, где стоят приморцы. Ведь не на отдых нас отводят. Это всем должно быть ясней ясного.
— Оно и так ясней ясного, враг — на Перекопе…
— Перекопские укрепления оставлены.
— Там же Турецкий вал! Это же… видели в кино?…
— Да, приходится удивляться, почему наши не удержались на Перекопе. Но пусть в этом разбираются военные историки. Наше дело — воевать. А мы стоим перед фактом: Перекопский перешеек уже у немцев. Их задержали на Ишуньских позициях, то есть у самого порога Крыма.
— Все равно там будет легче. Это же не один город Одесса, целый Крым за спиной…
— Там будет труднее, — перебил Бочаров. — Крым — это господство на Черном море, это — дорога на Кавказ. За Крым немцы будет драться ожесточеннее, чем за Одессу!
— Мы тоже…
— Мы тоже. Значит, бои предстоят тяжелые. Значит, надо сделать все, чтобы люди не растеряли одесской уверенности. Я думаю, армия получит какое-то время для приведения себя в порядок. Но у нас, политработников, времени для отдыха не будет. Не будет его даже сейчас, на переходе морем. Даю пять часов на все, после чего прошу ко мне с предложениями о планах мероприятий на ближайшие дни…
В каюте было жарко. Оставшись один, Бочаров снял и аккуратно свернул ремень, стянул гимнастерку, оставшись в одной вылинявшей синей майке. Потоптался в узком проходе каюты и принялся расправлять смятые одеяла на верхней и нижней койках. Затем он снял сапоги, посидел, пошевелил пальцами в носках. Но как ни тяни, а все равно надо было садиться к столу, заниматься так нелюбимой им «бумажной писаниной». Вздохнув, он вынул из планшетки блокнот, ровным, аккуратным почерком стал записывать, что знал, для очередного политдонесения. Он писал об исключительной четкости, с какой прошла эвакуация частей и соединений армии, о том, что коммунисты и комсомольцы показывали пример дисциплины и организованности при скрытном ночном марше с передовой к местам погрузки на корабли. Подумал и стал писать о бомбежке порта, о прямом попадании в корму стоявшего у причала пассажирского теплохода «Грузия», о возникшем пожаре, который усилиями команды и подоспевших бойцов был быстро потушен. Об этом факте он писал с не свойственными для политдонесений подробностями, потому что видел все своими глазами…
Наверху неожиданно застучал пулемет; в глубине каюты приглушенный звук этот напоминал стрекот швейной машинки. Бочаров торопливо оделся, выбежал на палубу и сразу увидел тройку «юнкерсов». Вдалеке то черными, то блестящими точками виднелись еще самолеты, разрозненные, рассыпавшиеся по бескрайней синеве неба. С кораблей били по ним пулеметы и орудия, самолеты бросали бомбы где попало, и огромность пространства, и частая пальба, не гудящая привычным земным эхом, далекая и глухая, и какие-то незнакомо булькающие, не раскатистые разрывы, выплескивающие белые столбики воды в стороне от кораблей, — все это делало бомбежку нестрашной, картинной, даже живописной.
— Флот — это, брат, флот! — сказал кто-то неподалеку. — Его не просто взять.
— Аэродромы у них далеко, вот что выручает, — послышался другой голос.
— Наши аэродромы еще дальше. Поближе к Тарханкуту подойдем, там уж не укусят…
Бочарову подумалось, что бояться за караван, как видно, нечего, а раз так, то не стоит терять время — нагляделся в Одессе и на самолеты, и на разрывы бомб — и лучше пойти да отдохнуть, сколько успеется. Тем более что от его присутствия на палубе ровно ничего не менялось, а по мере приближения к Севастополю хлопот у политотдельцев будет все прибывать.
— Севастополь — это, брат, орешек, — услышал все тот же голос. — Немецкие самолеты в первую ночь, еще до начала войны, сунулись было. Думали навалиться на освещенный город, заминировать фарватеры, запереть флот в бухте. Не вышло. Боеготовность была, знаешь?… Сразу свет вырубили, и по этим, тогда еще неизвестно чьим самолетам, из всех орудий!… Представляешь?
Второй голос что-то добавил такое же восторженное, но Бочаров не расслышал. Он шел в свою каюту с таким ощущением, будто самая тяжкая страда уже миновала и до «праздника на нашей улице», о котором еще летом говорил Сталин, осталось совсем немного. Боясь, что радостное ощущение это расслабит, дезорганизует, он повторял себе, что дело обстоит совсем не так, но неожиданно нахлынувшая радость не пропадала. И удивительно, она совсем не расслабляла, а, наоборот, возбуждала. Хотелось сейчас же куда-то идти, что-то делать. И он уж совсем собрался созвать своих политотдельцев, да удержался: нет ничего хуже для начальника, как без нужды дергать подчиненных. Сказал — через пять часов, значит, через пять и ни минутой раньше или позже. Точность — вежливость королей, говорили когда-то. Точность начальника — предпосылка точности подчиненных, сказал бы он теперь. Воспитывать других — это прежде всего воспитывать самого себя. И только что собиравшийся спать, он, войдя в каюту, сел к столу с твердым намерением заставить себя писать.
По трудно уловимой ассоциации Бочаров вдруг вспомнил нередкие разговоры, слышанные среди красноармейцев и командиров, о непонятных недомолвках сводок Совинформбюро. Где идут бои, где проходит линия фронта, из официальных сообщений понять было трудно. И только по вдруг появлявшимся в сообщениях новым направлениям — Минском, Смоленском, Можайском — приходилось догадываться, как далеко зашел враг. Особенно трудно бывало им, политработникам: бойцы спрашивали, бойцы верили, что комиссары все знают. А что они знали?! Напускать на себя глубокомыслие секретности не могли комиссары — сама прямота и ясность, — а сказать было нечего. Вот и мучились, изворачивались, как могли, а потом, возвратившись из частей, вываливали все накопившееся на голову начальника политотдела. И он в кругу своих политотдельцев давал себе волю, не раз высказывал недовольство такими недомолвками официальных сообщений о положении на фронтах. И вот теперь подумалось ему, что недомолвки отнюдь не от недоработок, что, возможно, делается это сознательно, чтобы не усугублять тяжести положения паническими сводками, чтобы не ослабевала в людях уверенность в наших силах, в нашей победе…
Бочаров снова разделся, пододвинул к себе блокнот и начал быстро писать: «Отход из Одессы не лишил бойцов присутствия духа. Люди верят в мощный советский флот — надежный тыл для нас, приморцев, — в способность Красной Армии разгромить ненавистного врага. Славные боевые традиции Севастополя и Перекопа воодушевляют бойцов и командиров…»
Из-за переборок доносились приглушенные звуки пальбы, слабые толчки отдаленных разрывов. После массированных бомбежек и артобстрелов одесской обороны они казались несерьезными, неопасными.
Откинувшись на стуле, Бочаров послушал эти звуки. Вдруг на глаза ему попалась приколотая над столиком небольшая открытка — белая колонна, вырастающая из хаоса камней, омываемых волнами, орел на вершине колонны, широко раскинувший крылья, голубая даль бухты с черным силуэтом крейсера, желтый бастион на том берегу с длинным рядом бойниц… Не раз прежде Бочаров видел подобные виды Севастополя, а теперь смотрел будто впервые. Вечностью и неизменностью, спокойствием и уверенностью веяло от этого вида.
