Владимир Попов - Закипела сталь
Шатилов открыл подвернувшуюся под руку книгу. Аналитическая геометрия. Взял другую — курс интегрального исчисления. Положить ее на место и взять еще одну книгу показалось неудобным, и он стал перелистывать учебник страницу за страницей, сознавая нелепость своего занятия.
Ольга и Валерий переговаривались между собой, и Василий слушал их с неприятным чувством. Отдельные слова были понятны, а общий смысл совершенно неясен.
Вскоре Анна Петровна принесла из кухни свежеиспеченные шаньги с картофелем и попросила всех к столу.
— Ну, студенты, решили? — поинтересовался Пермяков.
— Не выходит, — сказала Ольга и с аппетитом надкусила румяную шаньгу. — Ох, и вкусная! — Она даже зажмурилась от удовольствия. — Попробуйте, Вася. Такие, кроме мамы, никто стряпать не умеет. По шаньгам и пельменям она у нас специалист.
— Что-то, я вижу, ученый союз у вас с Валерием не получается, — съязвил Иван Петрович. — Ты химию хорошо знаешь, он, говоришь, физику, а физическую химию одолеть не можете.
Недружелюбная интонация в голосе Пермякова не ускользнула от Василия. Уловила ее и Ольга и, чтобы изменить направление разговора, рассказала случай из институтской жизни. Один студент, получив двойку, запротестовал: «Неужели во всем том, что я говорил, не было истины?» — спросил он профессора. Профессор оказался человеком ядовитым и отпарировал: «Молодой человек, я же не петух, чтобы в навозной куче отыскивать жемчужное зерно».
За столом дружно рассмеялись, засмеялся и Валерий, хотя история эта была ему хорошо известна.
Общее оживление раззадорило Ивана Петровича. Решил посмешить молодежь рассказом о мастере-немце, который при выпуске плавки всегда бросал в ковш какой-то таинственный порошок в бумажке и уверял, будто он имеет свойство улучшать качество стали. Долго сталевары охотились за этим порошком и однажды, когда немец снял пиджак, вытащили сверточек из кармана. Посмотрели, понюхали. Порошок белый, ничем не пахнет. Нашелся один смельчак, языком попробовал: оказалось — мел, самый обыкновенный мел.
— А другой немец что выдумал, — продолжал Иван Петрович. — Уверял, будто готовность стали по запаху определяет. Принесут ему пробу из кузницы, он мельком на излом глянет, а потом долго нюхает. Этого мы сразу раскусили. Крышечник, что пробу ковать носил, по дороге ее в выгребную яму сунул. Немец понюхал, да как завопит: «А-ай!»
— Папа! — возмутилась Ольга и так резко отодвинула от себя стакан, что расплескала чай.
— Из песни слова не выкинешь, Оленька. Было? Было.
— Ох ты, бесстыдник, приберег эту песню не иначе, как для ужина, — поддержала дочь Анна Петровна. — Ровно другой оказии не нашлось. Без понятия человек, ей-богу!
— А вот мастер был один, наш, русский, — разохотился Пермяков, — так тот с немцами поспорил, что плавку выпустит, не беря пробы. И что бы вы думали? Выпустил!
— И предание не свежо, и не верится, — скороговоркой заметила Ольга.
— Нет, почему? — вступился Шатилов. — Простую марку сварить так можно, только за кипом следи.
— Есть такой афоризм: «И истину, похожую на ложь, должно хранить сомкнутыми устами, иначе срам невинно обретешь», — с ехидцей сказал Ивану Петровичу Валерий в отместку за его насмешливый тон.
— Вот именно срам, — подхватила Анна Петровна.
— Строки из Дантова «Ада». Верно? — припомнила Ольга.
— Ад… — Андросов вздохнул. — Получил от товарища письмо из Ленинграда. Вот где сейчас ад… Какой это город!
И Валерий с увлечением принялся рассказывать о величавых ансамблях Росси, основоположника русского классицизма в архитектуре, об удивительных пропорциях Александрийской колонны, выточенной из монолитного гранита и украшенной у подножья бронзовыми барельефами военных доспехов и аллегорических фигур, о сокровищнице мировой культуры — Эрмитаже и богатейшей коллекции картин Рембрандта, о традициях ленинградских театров.
В Ленинграде был и Шатилов, но видел только набережную канала и ничем не примечательный вокзал, с которого его полк отправился на фронт. Массивная громада города терялась, подернутая сумеречным туманом.
Иван Петрович слушал молча. Но когда Валерий, расхвалив ленинградских актеров, плохо отозвался о местной труппе, Пермяков не выдержал:
— Вам, молодой человек, по-иному смотреть надо бы. Там театры сотни лет существуют, а наш только пятый год, и играют здесь вовсе уж не так плохо, хулить нечего. Был недавно в Москве, нарочно пошел на «Волки и овцы» — хотел сравнить с постановкой нашего театра. Декорации, конечно, побогаче, игра хорошая, а не волнует. А наши играют — сидишь и переживаешь.
Валерий не стал вступать в пререкания.
— Оля, спойте нам что-нибудь, — попросил он, вставая из-за стола.
Ольга взглянула на Шатилова и прочла в его взгляде удивление. При нем она никогда не пела.
Валерий сел за пианино, и Ольга свежим, низкого тембра голосом запела:
Обойми, поцелуй,Приголубь, приласкай…
«Не в первый раз», — ревниво отметил Шатилов, жадно ловя слова песни, которая всколыхнула самые разные чувства. Опустив голову, он слушал:
Пусть пылает лицо,Как поутру заря,Пусть сияет любовьНа устах у тебя.
Спеть еще что-нибудь Ольга отказалась и увела Валерия заниматься.
Василию взгрустнулось. Поняв настроение приятеля, Пермяков положил руку на его плечо и тихо сказал:
— Что ж, этот мальчишка кой-чего нахватался. И язык у него ладно подвешен. А вот попробуй он к печке стань… Знаем мы таких инженеров-белоручек. В зачетке — все только «отлично», а придет на завод — тык-мык, ни руководить, ни лопатой бросить. И тогда — ша-а-гом марш в подручные.
Утешение было слабым. Шатилов поднялся, собираясь уйти, но его позвала Ольга и попросила рассказать о диффузии кислорода из шлака в металл.
Василий изложил этот процесс вразумительно, привел несколько примеров. Точность и ясность объяснений понравились и Ольге и Валерию.
— Сущность явления мне стала понятна. Но вот куда подставить эти величины? — Андросов протянул Василию листок бумаги с формулой в виде дифференциального уравнения.
Ольга слегка покраснела и потупила глаза.
— Высшей математики я не знаю, — смутился Шатилов.
— Разве в техникуме не проходили?
— В техникуме я не учился.
Ольга услышала, как в столовой отец резко отодвинул стул и вышел.
— Простите меня, Вася, — с неподдельной искренностью вырвалось у Валерия. — Я знал от Оли, что на юге вы работали мастером, и считал, что на эту должность назначают либо многолетних практиков, либо техников.
— Ну, а я ни то, ни другое, — буркнул Василий, хотя и понимал, что сердится зря.
Он вышел в столовую и, повинуясь неудержимому желанию заняться чем-нибудь, принялся рассматривать стоявшую на этажерке тончайшего узора шкатулку каслинского литья.
Вскоре Андросов ушел, и, закрыв за ним дверь, Ольга вернулась в столовую. Легкая складка легла между ее темными бровями.
— Вы кем недовольны, Оля? — спросил Шатилов. — Валерием или мной?
— Недовольна? Досадно просто за вас… Почему вы не учитесь, Вася? Каким инженером вы были бы! Не то что я или Валерий. Мы завода почти не знаем, только заводским дымом дышим.
Шатилов протянул ей руку.
— Я вам когда-нибудь расскажу о своей жизни — поймете.
Едва за Шатиловым захлопнулась дверь, Иван Петрович бросил дочери:
— Это хамство! Понимаешь? Хамство!
Ольга застыла от удивления.
— Надумал его дифференциалом запугивать… Пусть он со своими дифференциалами скоростную плавку сварит! Хоть и не скоростную. Видали таких! Вон собрались у нас на кислой печи светилы. По бумажке все расскажут, а сами ни черта сделать не могут!
— Не понимаю я вас, папа, — вспыхнула Ольга. Негодование искоркой сверкнуло в ее глазах.
— Чего он к Василию с дифференциалами привязался? Дай, мол, я его подсажу, посмотрим, какой он неуч! А против Василия он… — Пермяков долго искал подходящее слово, но так и не нашел. — Василия хоть к печи поставь, хоть в танк посади — он везде на месте. Василий в институт пойдет — он науки ваши как семечки щелкать будет. Как он сегодня диффузию объяснил! Профессор! А этот еще неизвестно когда сталеплавильщиком будет. Да и будет ли вообще… — войдя в раж, залпом выпалил Пермяков и нервно зашагал вокруг стола.
Ольга стояла ошеломленная, подавленная.
— Ну и молодежь пошла! — кипятился Иван Петрович. — Когда я за твоей матерью начал ухаживать, встретил на улице Чечулина и сказал: «Знаешь что, милый? Если я тебя увижу не то что возле дома, а даже на этой улице, из шкуры вытрясу…» — Иван Петрович запнулся, не решившись сообщить дочери обо всех своих щедрых обещаниях, и, только злобно сжав кулаки, затряс ими. — Даром что парень был здоровенный, и то струсил.
