Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
Но в лесу снег держался прочно и потому партизаны продолжали ездить еще на санях. Однако животворное дыхание весны коснулось и тёмных партизанских урочищ: около стволов могучих дубов и сосен появились кольцевые проталины, в голых сучьях деревьев звонкоголосо защебетали птички, радостно приветствуя приход весны.
Партизаны макеевской бригады готовились к большой диверсии. Мелкие партизанские группы Михася Гулеева, Николая Бурака и Ивана Пархомца то здесь, то там спускали под откос вражеские поезда, сталкивались с немцами и полицаями. Но Макея уже не удовлетворяло это. С тех пор, как на самолете из Москвы получили автоматы и некоторое количество тола, он засел за разработку плана «большой диверсии». Проект «большой диверсии» Макей отослал в Центральный штаб партизанского движения и было слышно, что там он получил одобрение. По этому плану предполагалось, что партизански(е отряды, вводившие в его бригаду, сразу б один день нападают на железные дороги, уничтожают охрану их, доты, разрушают железнодорожные мосты, взрывают рельсы — ив тылу немецкой армии наступает паралич: движение приостанавливается. Армия лишается маневренности, подвоза продовольствия и боеприпасов. Макей, как помешанный, носился с этой идеей и всю свою бригаду готовил к осуществлению её. В каждом отряде была выделена группа подрывников в 80–90 человек, в обязанность которой вменялся подрыв железной дороги и мостов, остальные своим огнём должны были сковывать врага.
Опытные подрывники–диверсанты, вроде Михася Гулеева, обучали партизан искусству разрушения.
— Это пенал, — тоном старого учителя говорил Гулеев партизанам, сидевшим перед ним на поваленной березе. — А это вот тол и крышка.
После краткого объяснения и показа он спросил:
— Понятно, что к чему?
— Понятно, товарищ Гулеев, — ответил Юрий Румянцев. -— Нажимаем на крышку и врагам крышка.
Полное смуглое лицо Гулеева расплылось в улыбке.
— Работа верная. Но мы еще должны научиться сами подрывать мину. Для этого к капсулю прикрепляем бикфордов шнур длиною в десять—пятнадцать сантиметров и, подложив мину под рельсы, поджигаем этот шнур. Тут уж беги! Как раз накроет.
Из рук в руки переходил маленький жёлтый брусочек вроде куска семейного мыла.
— А здорово, — удивлялись партизаны, рассматривая этот безобидный жёлтый брусочек, — огня не боится, удара тоже не боится, а от взрыва капсуля — вон что делает!
Расходились довольные. Просили Гулеева, чтоб он взял их завтра с собой на малую диверсию.
— Практика надо ходыт, товарищ командыр, — говорил высокого роста с нерусским лицом партизан. В больших чёрных глазах его — суровое упрямство.
— Тебя, Гасан, возьму. Не обижайся, если навеша о на тебя мешки с толом.
— Балшой спасибо, кацо! Хоть сам садись — повезу до железка.
Кругом засмеялись.
— А как ты расстанешься со своим кацо?
— С Васькой Коноплич? — спросил, нахмурившись, Га(санов. Полное матово–белое лицо его покраснело. — Он мне надоел. Балшой началник стал!
Кто‑то понимающе свистнул. Оно так: с повышением в чинах слабеет старая дружба. На Коноплича это вроде, не похоже: он умный, сознательный. Просто зарвался на работе. У командира партизанской разведки сейчас, в связи с подготовкой к большой диверсии, особенно много дел. Теперь Коноплич то на коне, то сидит за составлением донесений Макею. А Гасанову кажется, что тот изменил ему.
В это время от штабной землянки шёл Василий Коноплич в широченных шароварах с красными лампасами. Покрасневшее лицо его было озабочено чем‑то. Чёрный чуб свесился на лоб, кубанка с красным днищем сбилась на затылок.
— Вложил ему, видно, Макей, — сказал Гулеев.
Суровое лицо Гасанова вдруг осветилось радостной счастливой улыбкой. Он неожиданно бросился со всех ног к старому другу, и, подбежав к нему, страстно стал пожимать ему руку.
— Кацо, Василь,, ты бледен, словно снег на горах Кавказа. Кушать хочешь? Вот на, кушай, Василь.
Коноплич взял из рук Гасанова кусок хлеба и с жадностью начал его уничтожать.
— Напрасно ты, Василь, стал началник.
— Ты понимаешь, Гасан, — заговорил спустя Некоторое время Коноплич, — немцы укрепляют Чичевичи. И это у нас под носом. А? Житья нам не дадут.
— А Макэй что? Праекты пишет, войну забыл? Да?
— Эх, ты! — раздражённо воскликнул Коноплич. — Ничего ты не понимаешь. Эти проекты товарищ Сталин одобряет.
Гасанов побледнел и, судорожно схватив Коноплича за руку, стиснул её.
— Ты, Василь, не будь хохлом. Зачем ругаться? Ты мне кацо иль нет? Балшой началник стал ошень. Завтра диверсия пойду.
— Ну и иди! Хоть к богу в рай.
— Зачем рай, диверсия пойду, на железка.
Они расстались очень холодно. Придя в свою землянку, Коноплич велел тут же всем подготозиться к походу. Сборы разведчиков недолги: наскоро перекусив чем попало, они оседлали лошадей и на быстром ал люре выехали из лагеря. Впереди скакал высокий широкоплечий командир разведки Коноплич. Широкие лампасы кроваво–красным ручьем стекали по его зеленым штанинам, маковым цветом рдело днище кубанки. На спине у него, в такт бегу лошади, бился автомат. Чёрный чуб, отлетев за правую розовую мочку уха, оттенял белизну лба. Вдруг он свернул в сторону, что‑то крикнул Павлику Потопейко, а сам, вздыбив коня, резко повернул ею назад. Прямиком через валежник и буреломы он промчался через весь лагерь и почти на всём скаку спрыгнул около одной из землянок. Умный конь сразу остановился.
— Где Гасанов, хлопцы?
Гасанов сидел на нарах и бережно укладывал в большой зеленый мешок жёлтые, словно печатки мыла, куски тола. Он поднял голову, отложил в сторону мешок. и встал. В полумраке землянки блеснули его зубы.
— Я знал, кацо, ты придешь. Русский наш балшой друг.
Коноплич обнял его.
— До свидания, Гасан! Не–сердись.
— Зачем сердиться? — сказал Гасан сорвавшимся голосом, смахивая украдкой с длинных чёрных ресниц досадную слезинку. — Ну и добро.
Они еще с минуту постояли друг перед другом, потолкали зачем‑то друг друга в плечи, в грудь и неловко расстались, не зная, что еще сказать или сделать на прощанье. Скупые это были люди на ласковые слова, хоть и горячо любйли друг друга.
Спустя два—три часа после этого шесть разведчиков во главе с Конопличем налетели на конный разъезд немцев, выехавших из Чичевич. Тех было около тридцати человек. Они стояли на опушке леса, куда как раз подъезжали партизаны. Потопейко, ехавший позади Коноплича, дал по ним из ручного пулемёта длинную очередь. Там кто‑то упал. Немцы веером рассыпались вдоль опушки и открыли огонь йо партизанским разведчикам, которые уже повернули назад. Почти в первую же минуту под Конопличем был убит конь, а сам он ранен в мякоть бедра.
— Садитесь, товарищ командир! — крикнул Саша Догмарев, слетая с своего коня.
В это время со всего бега рухнул конь под Потопейко, прижав пулемёт так, что его никак нельзя было вытащить. На помощь подбежал Догмарев.
Фашисты приближались к партизанам. Коноплич уже видел их чужие лица, чёрные паучки на тускло блестевших касках. Тетеркин, Внук и Рэкетский ускакали уже далеко, но, увидев, что товарищи попали в беду, повернули к ним на помощь. Это с их стороны был безумный шаг. Что могут сделать шесть человек против тридцати? Коноплич рассвирепел: «Что они, ощалели? Куда они мчатся? Погибнут…» К счастью, Потопейко и Догмареву удалось вытащить из‑под лошади пулемёт. Вставив диск, Потопейко открыл по врагам ураганный огонь. Подголоском ему вторил автомат Коноплича, помогали четыре русские трехлинейные винтовки.
Словно вихрь разметал в обе стороны преследователей. Три или четыре вражеских коня рухнули на месте. Гитлеровцы разлетелись вправо и влево, отстреливаясь. Догмарев и Потопейко посадили командира на лсшадь, а сами, уцепившись за стремена его седла, побежали, шлепая рваными сапогами по лужам и грязи. О ш отходили к тёмному лесу. Немцы отстали. Партизаны вскоре въехали в лес и уже только здесь пустили лошадей шагом, громко обсуждая минувшее событие. Бедро Конопличу перевязали бинтом из индивидуального пакета.
В санчасти теперь работало четверо: доктор Андрюша, фельдшерица Мария Степановна и две санитарки: Катя Мочалова и Даша — сестра Макея. Даша окончательно поправилась. Только под правой грудью у нее остались на всю жизнь три метины, три белорозовых пятнышка — следы трех пулевых ранений. И вот она опять такая же толстушка с ярким румянцем на смуглом чистом лице, с ясными чёрными глазами и не в меру красными полными губами.
— Привет, сестрёнки! Здорово, тёзка! — крикнул еще в дверях землянки Елозин. — Хлопца раненого к вам веду.
— Всё скалозубничаешь, товарищ адъютант? — серьезно заметил Паскевич, принимая Коноплича. — Рана неопасная, — продолжал доктор, — но крови хлопец потерял много.
