Григорий Василенко - Крик безмолвия (записки генерала)
Стадион, залитый мягким майским солнышком, был до отказа заполнен. Наш «Спартак», приглашенный спортивными клубами ГДР на товарищеские игры, приуроченные к празднованию годовщины победоносного завершения войны, в этот день встречался с берлинским «Динамо».
В ложе находились члены правительства ГДР, внизу против нас, на скамейке у барьера сидели тренер и бессменный начальник «Спартака» — Николай Старостин, фанатик футбола, с которым мне приходилось не раз встречаться в заграничных поездках.
На стадионе перед началом матча царило праздничное ликование, разыгрывалась какая‑то лотерея под девизом «Дружба — Фройндшафт!»
Позади послышалась русская речь, я прислушался, обернулся и увидел через один ряд наискосок двух наших военных — майора и капитана в окружении немцев. Я же был в цивильном костюме и, кажется, ничем не выделялся среди немцев, заполнивших огромную чашу стадиона, неповторимо пеструю и красочную.
Наконец, команды выбежали на поле, капитаны обменялись вымпелами и игра началась.
Мой сосед слева, судя по всему, принимал меня за немца; поворачиваясь ко мне, отпускал реплики и замечания в адрес игроков «Динамо», не проявляя ни бурных восторгов, ни негодования, как это делали рьяные болельщики вокруг нас и на трибунах стадиона.
Болея за «Спартак», переживая его промахи, я тоже воздерживался от эмоций, тогда как на стадионе вспыхивали крики поддержки немецких игроков, свист, визг труб, топот ног и размахивания флажками импульсивных болельщиков.
Атаки «Спартака» сопровождались полной тишиной, стадион вокруг словно замирал на какое‑то время и вдруг взрывался, как только мяч переходил к немецким игрокам. Мой же сосед слева реагировал совершенно спокойно, тогда как правый вскакивал как по команде. Все это как‑то отвлекало от всего того, что происходило на поле. Обе команды показывали высокий класс игры, но отдельные игроки с той и другой стороны в порыве азарта нарушали правила, получали замечания, приносили извинения.
Вдруг (как это произошло, я не заметил) на поле повалился немецкий футболист и катался, корчась на траве, что не так уж редко бывает на футбольных полях.
Игрок «Спартака» протянул ему руку, но тот не вставал. Судья свистком остановил игру, однако, не находя нарушений правил, карточку не поднял. Его окружили немецкие футболисты, что‑то с пылом ему доказывали, а над головой «виновника» размахивали кулаками. Наши игроки поначалу не придали значения инциденту, оставались на своих местах, где их застал свисток судьи.
Я видел как встал, нервничая, Старостин, что‑то кому- то показывал рукой, видя как добрая половина динамовцев окружила судью и нашего нападающего. После этого спартаковцы стали подтягиваться к месту «происшествия».
На трибунах многие встали, стадион грозно гудел, призывно завывали трубы болельщиков, над головами пестрели флажки. Немцы защищали своего игрока. Атмосфера накалялась. Казалось, неминуемо должна произойти свалка на поле. Судьи не было видно. Торчала только его рука над головами.
Расталкивая плотное кольцо, судья предлагал убрать с поля все еще лежавшего игрока и настаивал на продол
жении игры. Никакие доводы и аргументы на него не действовали, хотя весь стадион «ревел».
Мой солидный сосед слева реагировал на все происходящее спокойно, даже не вставал, а сосед справа, стоя, усердно размахивал флажком над головой.
Настойчивые свистки судьи призывали продолжить игру. Невообразимый гам постепенно стихал. В это время я отчетливо услышал за спиной моего левого соседа довольно громкое «руссише швайн» и невольно оглянулся назад, ища глазами того, кто это сказал.
Молодой долговязый немец в замызганных кожаных шортах, наверное, доставшихся ему по наследству от деда, сложив трубочкой ладони у рта, горланил: «Руссише швайн, руссише швайн…»
Мне было до него не дотянуться. Позади нациста, как я считал, поглядев на него, сидели наши майор и капитан и, конечно, слышали его выкрики, однако почему‑то только довольно глуповато улыбались, что меня крайне раздражало.
Почти одновременно со мною повернулся назад и сосед слева.
Ему было ближе до них. Не вставая, он схватил кричавшего ретивого болельщика за грудки своей лапой, потянул на себя так, что тот зашатался, а потом с силой отбросил его на место, буркнув: «Halunke» (негодяй). Ошарашенный болельщик не сразу опомнился, потряс головой, наверное освобождаясь от искр, сыпавшихся из глаз. Притих, поправляя рубашку.
Придя в себя от неожиданной встряски, трусливо брюзжал, пока сосед снова к нему не повернулся и не погрозил ему увесистым кулаком.
Между тем игра на поле возобновилась и проходила с переменным успехом. Команде «Динамо», подбадриваемой тысячами болельщиков на своем поле, конечно, легче было играть, но «Спартак» под зорким наблюдением Старостина и тренера тоже действовал напористо.
— Рядом же сидят советские офицеры, фройнде, как же он посмел… — говорил с возмущением сосед слева. —- Они же слышали. Треснули бы его по башке, стянули бы штаны и пустили бы по лестнице вниз. И были бы правы.
Я согласился с ним, высказал свое возмущение, одобрив его реакцию крепким пожатием руки.
Уловив мой акцент, поняв, что я не немец, он с некоторым удивлением рассматривал меня.
— Freund? — расплылся он в широкой улыбке, не выпуская моей руки из своей натруженной борцовской ручищи, сжимая мои пальцы так, что они побелели, но, очевидно, он этого не замечал и не ощущал. Я, пожалуй, впервые почувствовал, какие бывают большие и сильные руки и не мог представить, чем же занимается этот человек, кто он по профессии. Но был твердо убежден, что он рабочий, догадываясь не только по рукам, а и по тому, как он посадил на место того болельщика.
После матча, закончившегося вничью, мы спустились с ним вниз по ступенькам, вышли со стадиона как раз напротив развала, торговавшего пивом. Он пригласил меня разделить с ним компанию, сразу оговорив, как это принято у немцев, что он платит.
Мы уселись за столиком, пили из горлышка пиво — бокбир в темных бутылках с откидными пробками, закусывали горячими сосисками с обильной горчицей, совсем не похожей но вкусу на нашу острую, от которой перехватывает дух и текут слезы.
Так я познакомился с Герхардом Дерингом из небольшого городка Бурга, что вблизи Магдебурга на Эльбе.
Мне приходилось в нем бывать. В мае победного сорок пятого закончила свой боевой путь Орловская дивизия, которой впервые салютовала Москва. В ней я четыре года шел от стен Москвы, освобождал Орел, Брянщину и дальше Белоруссию, Польшу, Восточную Пруссию и так до штурма Берлина и выхода на Эльбу. Я вспоминал как нас встретил тогда Бург — белыми простынями из каждого окна, и каким буйным белым цветом нас ошеломила весна, какая звенящая тишина охватила нас в его городке после войны, как она пьянила солдат! Все это сблизило нас.
За столом немцы никогда не спешат, смакуют пиво. И мы с ним задержались. Герхард заведовал в городском муниципальном совете дорожным отделом, как специалист, мостивший много лет своими руками дороги из булыжника и брусчатки в гитлеровские времена. В Берлин приехал по каким‑то делам, выпало свободное время и он оказался на стадионе.
Когда Деринг начал рассказывать мне о себе, я пристально смотрел на его руки, думал, сколько же он уложил ими камней, увесистых булыжников, один к одному на городских улицах, на бесчисленных дорогах Германии, поддерживаемых в идеальном порядке.
Непривычно мне было каждый день усаживаться в кресло за стол, на котором стоял телефон, — посмеивался над собой Герхард. — Пальцы плохо сгинались, с трудом удерживали тонкую, легкую как пушинка, ручку, а к телефону я до этого вообще не прикасался. Нас у отца, рабочего обувной фабрики, было четверо. Большая семья, еле- еле сводившая концы с концами, в постоянной нужде, в заштопанных штанах и в колодках деревянных на ногах не только тех, кто мостил дороги. Геббельс выдавал деревянную обувь чуть ли не как поддержку нацией усилий Гитлера по завоеванию жизненного пространства на Востоке. Ели мы дома не сосиски с горчицей, а бутерброды с картошкой. По воскресеньям, когда я стал подрастать, отец давал мне из моего заработка пфеннинги, а иногда и несколько марок на карманные расходы. Покупал я на них в пивнушке лимонад, редко бутылку пива и резался в карты со своими приятелями до одурения.
— В сорок пятом пришли ваши, роте армее, — продолжал Деринг.- С опаской я выглядывал из окна на улицу в первые дни, боясь русского Ивана — большевика. Что только нам не вбивали в головы о нем Геббельс и Гитлер, Гиммлер и Геринг. Ну и компания же собралась… ,А все это оказалось враньем наци.
И вот тот, который кричал позади нас, недобитый наци, верноподданный Гитлера, так и остался с затуманенными мозгами. Я многих таких знал и знаю в войну и сейчас. Один такой в войну служил в СС. Он хвастался, сколько отправил русских в лагерный крематорий, рассказывал как там все было механизировано и как стерильно. В конце войны пропал, куда‑то сбежал, как я думал, а он прятался. Я его выследил и сдал советскому коменданту, военному.
