Леонид Ленч - Из рода Караевых
— Как же вам тут живется, Алевтина Иоанновна?
— Я благодарю бога и поминаю добром папу и маму за то, что они учили меня музыке. Музыкант — это та профессия, с которой не пропадешь!.. Видите там, у стены, стоит мужчина? Вон тот, седой, красивый. Это наш виолончелист и певец! Он грек, его зовут Теодор. Известная личность! Ему шестьдесят семь лет, но девчонки до сих пор за ним бегают, назначают свидания. Он — мой друг, мы давно вместе работаем, — в ее голосе звучат горделивые нотки, — можно смело сказать, что публика на нас ходит!.. В прошлом году с нами случилась большая беда!
— Какая?
— Сгорел ресторан, в котором мы работали, и все наши ноты погибли, весь репертуар. Представляете? Мы полгода были без работы, — Алевтина Иоанновна зябко поводит плечами, — но, слава богу, все обошлось!
— Много русских живет в Стамбуле?
— Я общаюсь только с теми, кто из первой волны, — таких мало. У нас есть своя церковь, мы там встречаемся. Я среди наших дам самая молодая.
— Каждый день работаете, Алевтина Иоанновна?
— Каждый день. До часу ночи.
— А живете далеко?
— На том берегу.
Скользящей походкой ловкого танцора к нашему столу подошел Теодор. Мы познакомились. Он заговорил по-французски, но, говорил так быстро и так свободно, что я спасовал и разговор наш не состоялся. Теодор перебазировался от меня к Дабри-бею. Он стоял подле его стула, почтительно пригнувшись почти пополам (владелец ресторана — это же персона для ресторанного певца!), и Дабри-бей ласково гладил его по седым кудрям, а потом в знак особого расположения подцепил вилкой со своей тарелки немного салата и дал Теодору, и тот ловко сглотнул с хозяйской вилки угощение.
Я сказал Алевтине Иоанновне:
— Можно мне задать вам один не очень деликатный вопрос?
— Пожалуйста, задавайте!
— Представьте себе, что у вас появилась бы возможность вернуться на родину. Как бы вы посмотрели на это?
Слабая улыбка тронула ее губы.
— Ну, вы же понимаете… вся жизнь прошла здесь, а потом, — в ее блеклых глазах вспыхнул огонек непримиримости, — все-таки мы живем здесь кто как хочет!..
Сказала и сразу поднялась. Видимо, мой вопрос не поправился ей, да и пауза кончилась, пора было приниматься за работу.
Оркестр играл в честь «профессора» весь свой русский репертуар: «Подмосковные вечера», «Эй, ухнем…». «Очи черные…» и «Калинку». С легкой руки, вернее, ноги наших блистательных фигуристов «Калинка» покорила весь мир.
Теодор оказался на высоте. Он пел эти песни по-своему талантливо, выкидывая всякие неожиданные коленца. «Калинку» он не только пел, но и танцевал, комично подкидывая фалдочки пиджака, демонстрируя бешеный темперамент.
Потом опять была пауза, но включили магнитофон, и начались танцы. С Теодором пошла танцевать женщина с милым лицом мягкого славянского типа. Танцевала она с каким-то исступленным отчаянием. Алевтина Иоанновна шепнула мне, что это вдова министра, миллионерша, очень хорошая женщина, жаль только сильно пьет не то от горя, не то от скуки.
— Она не похожа на турчанку! — сказал я.
— А она только по отцу турчанка. Она из Киева, ее мать хохлушка!
Всему приходит конец, даже гостеприимству в квадрате. Мы попрощались с Алевтиной Иоанновной и Теодором, и сын Дабри-бея — им оказался бледный молодой человек, поцеловавший мою руку, — отвез меня в отель.
Я поднялся к себе в номер и, не зажигая света, вы шел на балкон. Стамбул, таинственный, греховный, сверкающий, дышал ночной свежестью. По Босфору медленно двигались судовые огни. Осмелевшие к ночи собаки лаяли навзрыд. Река времени спокойно текла в своем обычном русле в заданном ей природой направлении.
…Утром меня снова разбудил муэдзин.
ШОК
Счастье — понятие относительное. Что такое, например, солдатское счастье?
В том немецком полку, в котором служил во время войны Иоганн Кюхель, уроженец маленькой австрийской деревушки, расположенной в долине Дуная, недалеко от Вены, счастьем считалось потерять левую руку. Ведь с одной правой рукой жить можно! Хуже остаться совсем без рук или без ног. А еще хуже не вернуться на родину вовсе, навсегда лечь в чужую мерзлую землю под чужим неласковым небом. Поэтому, с точки зрения однополчан, Иоганн Кюхель был самым доподлинным счастливчиком; его погрузили в санитарный поезд целехоньким, с руками и с ногами, безо всяких телесных повреждений.
Получилось так, что полк угодил в русский котел и варился в нем целых две недели. Сдаться в плен Иоганну Кюхелю не удалось — очень уж свирепствовали бдительные полевые жандармы. Когда жалкие остатки полка через узкую трещину в стальной стенке котла вытекли наружу, Иоганн Кюхель был готов. Нет, он не был трусом, просто нервы его не выдержали напряжения непрерывных боев и шквального огня русской артиллерии. Он стал заикаться, в разговорах с товарищами нес чепуху, и во взгляде его серых, женственно-красивых глаз появилось выражение затравленности и страха.
В тыловом белорусском городке разгромленный, потерявший три четверти состава полк выстроили на площади. Оборванные, угрюмые, худые солдаты встали в одну шеренгу.
Производивший смотр генерал, командир корпуса, надменный пруссак с гордо, по-гусиному выпяченной грудью, пошел вдоль фронта, раздавая Железные кресты и медали бледным оборвышам, более похожим на призраки солдат, чем на лихих гренадеров непобедимой армии фюрера.
Когда ой поравнялся с Иоганном Кюхелем, стоявшим в строю в середине шеренги, произошла неприятность. Солдат испуганно отвел генеральскую руку с Железным крестом, а когда командир корпуса, недоумевая и негодуя, оглянулся на сопровождавшего его майора, жалко улыбнулся и, сложив губы трубочкой, причмокнул ими громко и крайне неприлично.
Пепельно-серое лицо генерала стало белым, он коротко, через плечо бросил майору: «Убрать идиота!» — и пошел дальше по фронту. Сразу же после смотра Иоганна Кюхеля отправили в госпиталь. Врачи признали его негодным к военной службе, и через неделю он уехал домой.
С тех пор прошло много лет. Много бурь пронеслось над черепичными крышами маленькой австрийской деревушки, в которой жил бывший гитлеровский солдат Иоганн Кюхель. Наступили новые времена, и они принесли людям новые страхи и новые тревоги. И только один Иоганн Кюхель был спокоен.
Он делал всю крестьянскую работу, ухаживал за своим виноградом, но делал все кое-как, словно во сне. Он жил, не замечая жизни. Его жену Марту — здоровую, полногрудую женщину — кумушки слишком уж часто встречали в укромных местах вдвоем с мельником Кранцфельдом, местным богачом. А Иоганну было все равно! И по-прежнему стоял страх в его красивых глазах, будто, оглохнув от первого разрыва тяжелого снаряда, ждет солдат второго разрыва, третьего, четвертого.
Деревенские озорники любили дразнить его. Они кричали ему в спину: «Русские идут!» — и, когда Иоганн, втянув голову в плечи, пускался бежать по улице, хохотали, улюлюкая и визжа от удовольствия.
Летом 1954 года деревушку постигла беда. Несколько недель подряд во всей округе бушевали небывалые ливни, они переходили в снегопад, а потом снова в хлесткий, сильный холодный дождь. Старухи уверяли, что наступил конец света и что дождь — это не дождь, а всемирный потоп; пастор советовал молиться и уповать на милость божию, а кое-кто утверждал, что этот циклон — последствия испытаний американской водородной бомбы в Тихом океане. Дунай вздулся, пожелтел и наконец, прорвав последним яростным штурмом дамбы и валы, затопил всю долину. Разлились и его притоки. Огромные пространства плодородной земли с городами и деревнями стали желтым пенящимся морем. Погибло много людей и скота.
Деревушку, в которой жил Иоганн Кюхель, тоже затопило. Люди спасались на крышах домов и на высоких деревьях.
…Было мрачное, холодное утро. Дождь ослабевал, но эскадрилья тяжелых набухших облаков продолжала свой стремительный, зловещий полет. Иоганн Кюхель, Марта и мельник Кранцфельд, продрогшие, полуживые, скорчившись, сидели на крыше церкви среди других жителей деревни, которых загнало сюда великое бедствие.
Вторые сутки ожидали они помощи, с ужасом наблюдая, как невысокие злые волны разлива уносят плоды их долголетнего тяжелого труда. Жалобно мычали, блеяли, лаяли и ржали тонущие животные, громко плакали голодные, напуганные дети, стонали старики и старухи. И все же эти надрывающие душу звуки не могли заглушить ровного, то утихающего, то усиливающегося плеска падающего в воду дождя.
Вдруг новый звук ворвался в эту печальную какофонию. Это был веселый, сильный перестук моторов.
Люди на крыше вскочили, стали вслушиваться. Да, это стучат моторы! Значит, идет помощь. Спасение!..
Одни, упав на колени и подняв руки к разверзшимся небесам, громко благодарили бога, другие просто кричали от радости, размахивая палками и шляпами. Сквозь мутную белесую пелену дождя уже можно было различить странные, ни на что не похожие силуэты.
