Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Книга третья
Дронов резко поднял тяжелую голову, с усмешкой спросил:
— Отпеваете? Не надеетесь на благополучный исход, поэтому и с женой вроде бы как проститься рекомендуете?
— Не отпеваю, а поучаю, — невесело улыбнулся Волохов. — Хотя и скрывать не собираюсь, крайне опасная операция предстоит.
Дронов вдруг успокоился. Тяжелые его ладони пошевелились на коленях, обтянутых заплатанными рабочими брюками.
— Неужто только мы вдвоем поднимем на воздух всю эту махину: эшелоны и станцию. Вот-то будет грохота да иллюминации! Жалею только гитлеровского коменданта, — неожиданно улыбнулся он.
— По какой такой причине? — удивился Волохов.
— Взрывная волна отсюда до него не дойдет. А мы двое…
— Вы и Костя Веревкин, — подсказал Сергей Тимофеевич.
В конце месяца на Новочеркасск обрушились сильные ветры. С займища еще не успевший утратить своей буйной силы налетал раскаленный астраханец, со стороны Аксая шла по реке обычная верховка, при которой всегда холодало, и с низкого, обложенного тучами неба срывались редкие капли дождя, а воду подгонял порывистый ветер. Два ветра скрещивались и отплясывали над мрачной израненной землей какой-то незримый, полный тоски и отчаяния танец.
В это время не очень-то густо ловилась рыба, но Дронов со своим помощником Костей Веревкиным в дни, свободные от смены, с удочками и банками, наполненными червями, уходили версты на две вверх по Аксаю в сторону Кривянки. Там, в камышах, их всегда уже ожидал одинокий рыбак в черной брезентовой робе и сапогах, у которого безнадежно топорщился на речной зыби поплавок, а на кукане в лучшем случае поблескивали две-три красноперки. Рыбак был худ, высок и всегда небрит. К их приходу он расстилал газету, клал на нее два-три огурца, кусочек хлеба, помидор, а иной раз и четвертинку «московской», стоившей до войны, в непопранные гитлеровцами времена, три рубля двадцать копеек. Один из двоих (Костя или Дронов) оставался у этого импровизированного стола, а другой удалялся метров на сто в густые камыши с уже пожелтевшими верхушками, захватив одну на двоих удочку. Впрочем, и та бросалась там на какую-нибудь мокрую кочку, а суровый человек, объявивший при первом знакомстве: «Зовите меня просто Герасимом. Словом, Герасим, и точка», доставал из кармана свернутый в жгут бикфордов шнур и, откашлявшись, начинал:
— Значит, так. Сергей Тимофеевич поручил мне обучить вас обоих, как надо пользоваться этим хозяйством. Кого взрывать будете и когда, мне знать в деталях не положено. Одно скажите, характер цели. Сам удостоверяю, парни вы видные, крепкие, ладные, да и умом не дураки, как я погляжу. Поэтому верю, что за несколько занятий натурально этим делом овладеете так, что сможете даже имперскую канцелярию взорвать, если она бы на Московской улице в Новочеркасске стояла. Первым делом вы должны научиться крепить бикфордов шнур к взрывчатке, как эту взрывчатку подкладывать, помнить, сколько он горит и какое расстояние за это время можно преодолеть, чтобы выйти из зоны поражения.
После шестого занятия Герасим единственный раз за все время их общения улыбнулся:
— Спасибо вам, хлопчики, и примите эти мои слова как одобрение. Было бы мирное время, я бы вам по пятерке за овладение взрывным делом поставил, ну, а сейчас пожелаю, чтобы тот объект, ради которого мы сейчас занимаемся, красиво взлетел на воздух в ваше голубое небо над Новочеркасском, ребятушки. А я на Донбасс подамся. Теперь там у меня занятия новые по обучению взрывному делу предстоят.
Дронов проснулся под утро от жарких объятий. Увидел проступающий в сером разреженном свете нарождающегося осеннего дня низкий потолок с осыпавшейся краской, а над собой свежее улыбающееся лицо склонившейся над ним Липы, мгновенно разрушившей какой-то хрупкий, исчезающий из памяти сон. Привстав на коленях, она прижимала к себе его взлохмаченную голову.
— Ты — как жаркая печка, — пробормотал Дронов. — Задушишь.
— А тебе что, холодную английскую королеву подавай, — рассмеялась жена. — Какая есть, такая и есть. А ты мой, только мой, слышишь! Что хочу, то сейчас с тобой и сделаю. Живота или смерти?
— Живота, разумеется, — прошептал он послушно.
Потом она выскочила из-под одеяла и долго шумела на кухне, накачивая примус, чтобы приготовить обычный, более чем скромный завтрак: кипяток без заварки с одним кусочком сахара вприкуску, ломтик пайкового хлеба, одно яичко, которое всегда варила вкрутую, потому что, очистив скорлупу, Дронов обычно разрезал его на две половины и одну протягивал ей, сурово приговаривая:
— Только попробуй вернуть свою половину, уши надеру, как маленькой.
Пока она возилась у примуса, голова Ивана Мартыновича неподвижно лежала на сцепленных ладонях, и он прислушивался к тому, как Липа поет вполголоса свою самую любимую песню:
Я на подвиг тебя провожала,Над страною гремела гроза,Я тебя провожала, по слезы сдержала,И были сухими глаза.
Дронов, горько вздохнув, подумал: «Бедная женушка, знала бы она, на какой подвиг». И он впервые с ясной холодной отчетливостью подумал о том, что, взорвав эшелоны, едва ли вернется. Нет, эта мысль не была продиктована отчаянием. Просто оказалось у него таким восприятие недалекого будущего, о котором сейчас ни в коем случае не должна была догадаться жена. Иван Мартынович закрыл глаза, и возникла картина: вот они бегут с Костей Веревкиным вдоль железнодорожного полотна, удаляясь от места, на котором произойдет взрыв. Автоматные очереди трещат над их головами, и вдруг несколько пуль сразу впиваются в голову и он летит под откос насыпи, больно ударяясь головой о щербатые острые камни. «К черту! — оборвал самого себя Дронов. — Не бывать этому, никогда не бывать. К черту! — повторил он. — Все по-другому будет». И он представил это другое. Они разбегутся в разные стороны, пока холодным неистребимым пламенем, все укорачиваясь и укорачиваясь, будет тлеть бикфордов шнур, и окажутся на далеком, совершенно безопасном расстоянии, а потом возвратятся на место происшествия, сделав вид, что появились ради того, чтобы помочь в тушении пожара.
«Кто-то сказал, что назад страницы прочитанной книги редко переворачиваются, — промелькнула мысль у Дронова, заставившая успокоенно вздохнуть. — Мы выйдем с Костей из-под удара судьбы, и нам по-прежнему будет сиять солнце».
Подошла Липа, поставила на стол два стакана жидкого чая на блюдечках, украшенных желтыми ромашками. Она уже была в стареньком синем плаще, голова покрыта пестрой косынкой, лицо сосредоточенное.
— Я сейчас тороплюсь, Ваня. Бывший поп, а ныне поп-расстрига, отец мой непутевый Дионисий с утра пойдет за доктором Водорезовым. Одним словом, надо еще раз показать Жорку. Вечером постараюсь возвратиться пораньше.
Иван Мартынович отодвинул в сторону блюдце, из которого только что допил свой чай, и весело возразил:
— Нет, ты погоди, Липушка. Какой же он непутевый. Он самый героический донской поп, если молебен во славу Гитлера читать отказался. Значит, ты к вечеру придешь пораньше?
— Хотела бы попозже, да любовь все равно пригонит рано.
— Спасибо, Липочка, — сказал он обрадованно. — Не знаю отчего, но для меня сейчас каждый наш день как песня, которая не повторится.
— Что ты, что ты, — отстраняясь, перебила жена. — У нас с тобой впереди еще тысячи таких песен, если хочешь, чтобы и я выражалась так же возвышенно, как и ты.
Уже стоя в дверях, женщина вдруг погрустнела, и глаза ее подернулись тоской. Нахмурив брови, сказала:
— Только ты ответь… Что на сердце, то и скажи одним только словом. Неужели они будут топтать вечно улицы нашего Новочеркасска? Неужели у нас не будет больше ни хлеба, ни радостей, ни той прежней жизни?
— Будут радости, — не сразу ответил Дронов. — Вот увидишь, что будут радости. Ведь даже из-за туч светит солнце.
Поднявшись по откосу наверх, Дронов перешагнул через вздрагивающие на ветру провода и, очутившись на территории железнодорожной станции, остановился. По закону вечности то исключительное, что приводит человека в потрясающее удивление в первый раз, в последующем действует уже не столь сильно. Однако, остановившись на обочине насыпи, он долго осматривался вокруг. Неожиданно к нему подбежал черный человек, никак не похожий на работяг-железнодорожников, потому что ни мазутом от него не пахло, ни промасленной робы на нем не было, а только помятый, как у факельщика, следующего за гробом, костюмчик. С узкого болезненного лица неодобрительно блеснули глаза, обведенные черными мешками. «Печенкой ты болеешь, что ли», — озлобленно подумал Дронов и молча протянул картонный пропуск, подписанный самим комендантом станции, удостоверяющий, что ему, машинисту маневрового паровоза К-13, разрешен беспрепятственный проход по территории станции Новочеркасск.
