Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Быстро! Быстро! – командовал нетерпеливо Кузнецов. – К орудию! Наверх!..
В землянке, как отдавшееся эхо, прогудела повторная команда Уханова, и, мигом вытолкнутые этой командой, Нечаев и Рубин выскочили на тропку, торопливо жуя. Сам Уханов, погасив лампу, появился из землянки последним, вскинул автомат за плечо, крепко выругался:
– Пожрать не дали, раскурдяи! Держи, лейтенант, колбасу, пожуешь хоть! – и сунул в руку Кузнецова какой-то корявый комок. – К орудию! Шевелись, как молодые!
– Наверх! Бегом!
Кузнецов машинально втолкнул корявый комок в карман шинели, первый побежал по берегу к земляным ступеням, ведущим наверх, а за спиной всплыл прокуренный, густой бас Рубина:
– На том свете пожрем, сержант, у Бога в гостях!
И в ответ въедливый голос Нечаева:
– А ты как думал, безмен колхозный, сто лет жить?
– Дурак-моряк, зад в ракушках! Пустозвон!
Кузнецову хотелось остановиться, крикнуть в лицо Рубину с вспыхнувшей злостью: «Прекратить идиотские разговоры!» – но на высоте берега ветер кинул в глаза колючую снежную крошку, замерцали впереди низкие трассы автоматов, из этого мерцания, сплетенного над орудийной позицией, рванулся навстречу истошный крик:
– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!
Это был зов Чибисова. Загорающиеся в небе фонари ракет так по-дневному, выпукло освещали орудие, площадку, ровик, что Кузнецов метров за десять увидел под бровкой огневой площадки темную, склоненную к земле фигурку, а в двух шагах от нее, за бруствером, бугорком проступало распластанное на снегу человеческое тело, лежавшее животом вниз.
«Немец! Дополз сюда? Атаковали орудие?» – толкнулось в голове Кузнецова, и, еще ничего не сообразив, он, пригнувшись, подбежал к Чибисову, упал рядом у колеса орудия.
– Что? Чибисов!..
Чибисов лихорадочно дрожал, сидя под бруствером, карабина при нем не было; и, задирая голову, он выкрикнул рыдающе:
– Убил я его!.. Товарищ лейтенант!.. Бежал он сюда. Я в ровике, окоченел весь. А он сюда!.. Немцы стреляют, а он к орудию… Кричит: «Свой, русский!» А я – как поверить?.. Немцы начали огонь.
Кузнецов схватил Чибисова за плечо, тряхнул с силой.
– Спокойней! Слышите? Объясните как следует!
– Убил я его, убил! – возя рукавицами по груди, повторял Чибисов, глаза его моргали потрясенно. – Бежал он, кричал: «Свой, русский!» А я… Как поверить? Убил я его!
– Смотри, лейтенант, наш автомат, – сказал Уханов и, встав коленями на бровку, потянул из-за бруствера автомат с круглым диском, показал его Кузнецову. – В самом деле, откуда славянин?
– Наш, – согласился Кузнецов, разглядев покрытый изморозью автомат. – Сюда его, Уханов! Только осторожно! Не выскакивай на бруствер!
– Попробуем, лейтенант.
Упершись коленями в землю, Уханов подался вперед, лег на бруствер, двумя руками схватил за плечи лежащее без движения, распростертое человеческое тело, показавшееся на вид каменным, с усилием, медленно вытянул его на орудийную площадку, а когда стал поворачивать, чтобы прислонить удобнее к брустверу, голова человека, кругло обтянутая черным танкистским шлемом, широким в висках, немецким, откинулась назад, к кромке бровки, и он, не раскрывая глаз, слабо, протяжно застонал, узкой полоской засветились сцепленные зубы. Наклоняясь к его лицу, Уханов полуутвердительно произнес:
– Живой, никак.
Все, сгрудившись вблизи орудия, с подозрительностью глядели то на застонавшего человека, то на всполохи ракет, то на всплески автоматных выстрелов впереди. Кузнецов молчал, толком не понимая, что здесь произошло, но уже уверившись, что это, конечно, не немец – можно было хорошо различить молодое курносое лицо под черным немецким шлемом, русское широкоскулое лицо, искаженное болью; обросший подбородок, кадык на вытянутой шее облеплены снегом, ватник сплошь в заледенелой корке, руки без варежек скрючены на груди, как у мертвеца, валенки по-неживому отвернуты носками в сторону. Похоже было, что он много часов пролежал на морозе в снегу.
– Как он в немецком шлеме оказался, этот танкист? – спросил Нечаев. – Ранен? Видать, вконец замерз…
– Стрелял я в него, стрелял! – всхлипывал за его спиной Чибисов. – Бежал он, кричал, а я…
– Прекратить нытье, Чибисов! – оборвал Кузнецов. – Ни одного слова!
– Откуда он появился? Откуда танкист? Впереди никого наших… Парень! – позвал Уханов и чуть-чуть похлопал человека по щеке. – Слышь, парень? Ты чего-нибудь слышишь?
Человек скрипнул зубами, кадык сполз, сдвинулся на горле, и опять процедился сквозь зубы протяжный стон.
– Посмотри, Уханов, есть ли у него документы, – приказал Кузнецов. – Проверь карманы.
– С какой радости, дурья голова, ты в него стрелял? – осуждающе забасил Рубин, обращаясь к Чибисову. – Ежели он кричал, что русский, чего ж ты по-глупому палил. В штанах тяжело было?
– Не знал я, не знал!..
– Рубин! Мгновенно за Зоей, – принял решение Кузнецов. – Зою сюда!
– Есть, – не очень охотно откликнулся Рубин. – Приведем, ежели поможет…
– Бегом за Зоей, Рубин, слышали?
Сидя на корточках, Уханов расстегнул ватник на груди человека, обшарил, вывернул наизнанку карманы его гимнастерки, его ватных брюк, озадаченно сообщил: «Пусто!» – и не без укоряющей злости бросил Нечаеву:
– Быстро фляжку сюда с немецким ромом! У тебя на ремне. Давай.
Потом горлышком фляжки он раздвинул парню зубы, тот со стоном отклонил голову, бессознательно, как под пыткой, сопротивляясь, но, одной рукой придержав его голову, Уханов решительно и даже грубо влил ему в рот несколько глотков, говоря при этом:
– Сейчас, сейчас, братец ты мой…
Все ждали. Парень, захлебнувшись, задышал ртом, закашлялся, выгнулся всем телом и долго терся затылком о кромку бруствера. Веки его приоткрылись, мутные, провалившиеся глаза поразили неосмысленным выражением, какое бывает в полусознании у тяжелобольных; сведенные руки дернулись в сторону, где должен быть автомат. И тогда Кузнецов спросил его:
– Слушай, парень, кто ты такой? Откуда бежал? Мы русские! Ты кто?
Взгляд парня метался по лицам; вероятно, он не слышал ничего и не осознавал, где он и что с ним; наконец послышался сип:
– Шлем… шлем… сними…
– Видно, не слышит, лейтенант. Шлем немецкий откуда-то у него. Ну, славянин!
Уханов стянул с его головы шлем, подложил под затылок ему. Парень замычал, вытянул ноги, обвел глазами небо, разрезанное неспокойными светами ракет, затем посмотрел на орудие, на Кузнецова, на Уханова – и что-то осмысленное прошло по его лицу.
– Братцы… артиллеристы! – засипел он. – Батарея?.. К вам бежал!.. Георгиев где?.. Георгиев?.. Утром…
Он замолк, спрашивая одним взглядом, и Кузнецов вдруг с ожегшей его догадкой при слове «утром» вспомнил бомбежку, ровик в расчете Чубарикова, контуженного разведчика, в беспамятстве требовавшего полковника, командира дивизии: да, тот разведчик тогда сообщил об оставшихся там, впереди…
Еще минуту назад этот парень очень напоминал беглеца из плена или заблудившегося
