Времена года - Арпад Тири
Потом она перестает возиться у плиты и ждет, когда муж отвернется в сторону. Вот она легко подбегает к мужу, наклоняется над ним, целует в губы и тут же отходит. И снова стоит у плиты, не смея обернуться.
Таким же неловким был и их первый поцелуй.
Вероника с радостью хозяйничает, достает посуду, соль.
Петер поворачивается на бок, смотрит на жену. На ней пестрая голубая юбка, из-под подола выглядывают стройные белые ноги, движется она неловко и смущенно. Петер ласкает ее взглядом, ласкает нежно и осторожно, словно боится, что неосторожным взглядом может сломать свое счастье.
Чуть позже она садится на лавку, выглядывает в окно. Улица пуста.
— Немцы ушли? — спрашивает он.
Вероника перестает взбивать яйца.
— Ушли. Да и венгры, которые с ними, тоже.
— Когда?
— Вчера вечером.
Петер не смотрит на нее, лишь впитывает в себя звук ее голоса.
— Хорошо. Значит, теперь придут русские.
Вероника ставит сковородку на плиту, а сама подсаживается к мужу на лавку, обнимает Петера, уткнувшись лицом в плечо.
Петер обнимает жену рукой, чувствует, как она дрожит, а на шею ему падает ее слеза.
Вероника тихо всхлипывает.
— Отвык ты от меня?
Петер смотрит на жену и неожиданно говорит:
— Отвык.
По лицу Вероники тенью пробегает разочарование, горечь, и она снова утыкается лицом в шею мужа.
— Когда придут сюда русские?
Петер пожимает плечами.
— Не знаю... Может, вечером они уже будут здесь... Или утром. Или послезавтра. Но придут наверняка.
Вероника вздыхает, зябко пожимает плечами.
— А если их разобьют?
Петер бросает взгляд на жену.
— Русских? Кто?
— Гитлеровцы.
Петер усмехается.
— Разбить русских? Знала бы ты, как они воюют. И как мы от них драпали! Целый год драпали от них, Вероника...
Вероника пристально смотрит мужу в глаза.
— Они и до Германии дойдут?
— Конечно. До самого Берлина. А как же иначе?
Вероника прижимает ко рту руку, глаза ее округляются.
— Петер! Да ты не коммунист ли?
Муж медленно, удивленно поворачивается к ней.
— Я? — оторопело спрашивает он.
— Ну да. Ты говоришь, как коммунисты.
Петер снисходительно кивает.
— Чтобы так думать и говорить, не обязательно быть коммунистом. А знаешь, сколько это — тысяча километров?.. Тысячу километров мы бежали от русских... А я только с того берега Балатона сумел удрать...
Вероника трясет мужа за плечо.
— Петер! Молчи! За такие разговоры расстреливают! Ты что, не понимаешь?..
Петер ложится на лавку, кладет голову жене на колени и громко смеется. Он весь трясется от смеха, обнажив пожелтевшие от табака зубы.
«Расстреливают? А за что? Тот, кто слышал грохот русской артиллерии и стоны раненых, так не скажет».
— Откуда ты знаешь, за что расстреливают? — спрашивает Петер.
Вероника обиженно отворачивается от мужа.
— Ганс говорил.
Улыбка замирает на лице у Петера.
Петер широко открывает рот, прищуривает глаза. Повернувшись к жене, пытливо смотрит ей в лицо.
— Какой еще Ганс?
Вероника беспокойно ловит взгляд мужа.
— Унтер-офицер... У нас в селе немцы были... Жили они вон там, у верхнего колодца, — скороговоркой рассказывает жена, ткнув пальцем в сторону окна, хотя через него ничего, кроме соседнего дома, не видно. — Унтер приходил в село, разговаривал с женщинами... Со всеми женщинами...
Петер отпускает жену, подпирает голову рукой.
— Что это были за немцы? — спрашивает он только затем, чтобы что-то спросить.
— Они себя ничего вели, — объясняет Вероника.
— Я не о том. Это были эсэсовцы или простые солдаты?
— Кажется, простые... А что?
Вероника некоторое время ждет, потом пожимает плечами. Муж недоверчиво смотрит на нее, бродит по комнате, словно ищет что-то.
— И они все ушли из села?
— Я тебе сказала: вчера вечером.
Оба молчат. Потом Вероника подходит к мужу, нежная и ласковая. Ей хочется прервать это жуткое молчание.
— Помнишь? Ты говорил, что сюда придут русские, еще когда уходил с Телеки на фронт... — говорит она неуверенно и вздыхает.
Петер молчит, уставившись прямо перед собой.
Вероника знает, что сюда вот-вот придут русские, это неизбежно. Пусть все будет так, как говорил ей Ганс зимними вечерами, когда они сидели с ним у горячей печи. Только он, синеглазый, с ослепительными зубами, пусть никогда не возвращается сюда. Вероника не хочет, чтобы ее терзали призраки. Она хочет жить при ясном дневном свете, даже если солнечный луч неосторожно обожжет ее.
Вероника ласкается к мужу. Как хорошо, что он вернулся. Ее руки скользят по его френчу.
«Почему верные, любящие жены не могут уходить вместе с мужьями на фронт? Почему им приходится оставаться дома? Почему долгими бессонными ночами они должны метаться по кровати, а днем подолгу простаивать у окна, не спуская взгляда с узкой извилистой тропинки, по которой ушел на фронт муж и по которой, быть может, никогда не вернется обратно. Нельзя же все время смотреть в окно».
Вероника прижимается к Петеру. Она знает, что сейчас должна завоевать его для себя, но не может найти нужный тон, голос ее звучит слабо и неуверенно.
— А немцы больше никогда сюда не вернутся? — спрашивает она.
Пар с силой вырывается из кастрюли, сбрасывает на пол крышку. На мгновение Вероника забывает обо всем на свете и бросается к плите. Грохот упавшей крышки мешает ей услышать ответ мужа. Она не может понять, ответил ли он ей.
Рассеянно возится у плиты, грохочет крышками, переставляет тарелки. Движения ее неловки. Ей кажется, будто все стоит не на своем месте, и приготовление яичницы никогда не было для нее таким трудным делом, как сейчас.
Вероника исподтишка поглядывает в сторону мужа, словно желая снова убедиться, что он действительно дома.
Он старается думать о том, что они только что целовались вон там на лавке, что он обнимал ее.
Петер неохотно поднимается с места.
Может быть, Телеки тогда в блиндаже был прав? Что теперь делать? Он не знает. Он ничего не знает. Немецкий унтер наговорил женщинам целую кучу ерунды о новом сверхмощном германском оружии, о скорой победе...
А если Телеки все же был прав?..
Нет. Это невозможно. Вероника ведь не такая, как другие...
А если все-таки?
Петер идет в комнату за табаком. Он помнит, что в нижнем ящике шкафа должен лежать начатый пакет табаку. Он присаживается на корточки и охает. Достаточно было попасть домой, как ревматизм сразу же дает о себе
