Юрий Стрехнин - Наступление продолжается
Где же все-таки Матей научился говорить по-русски?
Оживленно жестикулируя — ему все не хватало слов, — Матей объяснил: после бомбежек на завод пригоняли пленных русских и заставляли вместе с рабочими разбирать завалы. Вот тогда-то, разговаривая с пленными, Матей и научился многим русским словам.
— Бун[5] Иван, — улыбался он. — «Романа, романа, дурной голова! Зачем война! Кондукатора Антонеску вон, реджеле[6] Михая вон, маму[7] Елену вон — война конец!» О, ну[8], — сокрушенно качнул головой.
— А почему — нет? — испытующе посмотрел Гурьев на Матея.
— Романия — мало. Германа — много; войну — давай, давай! Гитлер дракул[9].
— Ишь Гитлера ругает, — вставил свое слово Федьков, — все они такие…
— Не встревай! Це дило дипломатично! — подтолкнул его локтем Опанасенко.
Матей вдруг спросил Гурьева:
— Коммунист?
— Да, — ответил тот.
— Романия — есте коммунист! — улыбнулся Матей.
— У вас, в Плоешти?
— Да.
— И вы знали их?
— Ну! — Матей предостерегающе поднял палец. — Секрет!.. Коммунист — сигуранца, турма Дофтана, камен могила.
Он рассказал: в тридцать третьем году пришлось ему читать коммунистическую листовку, это было в те дни, когда все Плоешти начинало бастовать.
Видимо взволнованный воспоминаниями, Матей с увлечением рассказывал:
— Потом, другой день, машинное — много-много людей: «Давай гудок!» Немец — часы: «Рано, инструкция нет, вон, вон!» Ему один раз так, — Матей показал, как мастеру-немцу дали по шее. — Немец: «Полиция, полиция!» А мне говорят: «Давай гудок, машина — стоп! Бун, товарищи, стачка! Все на двор! Плата мало, работа много. Бастовать!» Огонь слова! Я понял: коммунисты. Плоешти — стачка, Гривица — стачка! Директор, герман-мастер, инженер — на Бухарест! — Лицо Матея светилось восторгом.
— Ну, и что же потом?
А потом, сразу погрустнев, рассказал Матей, забастовку подавили, одних загнали в тюрьму, к другим — «применили конституцию». Так в шутку называлось «практическое применение» закона о неприкосновенности личности: жандармы каждого могли затащить в участок и отволтузить палками. К отцу Матея, старому Илие, «конституцию применяли» не раз.
— А к нему-то за что?
Когда возникает спор у селян с боярином из-за покоса или еще из-за чего, объяснял Матей, село все в кулаке у боярина Александреску, куда ни сунься — везде его земля, его лес, его поля, так обязательно Илие Сырбу выбирают вести переговоры. Он не отказывается. С господами, с властями, говорит смело. Долгую жизнь прожил, а но научился спину гнуть. И случается — не вытерпит, скажет резкое слово, вот и платится своими боками. Но по-прежнему горд и стоит на своем: правды палкой не перешибешь.
Глава 3
ИЛИЕ ВСТРЕЧАЕТ РУССКИХ
Тени повозки и лошадей стали совсем длинными, и все вокруг приобрело заметный тускло-розовый оттенок.
— Мэркулешти! — показал Матей.
Село тянулось по низине, вдоль подножия лесистой горы. Хаты с добела выцветшими соломенными, а кое-где бурыми черепичными крышами выглядывали из-за плотной зелени садов, огороженных плетнями и невысокими белеными заборчиками. На крутых склонах, сбегавших к селу, густо синели виноградники. А за селом, за вершинами, поросшими густым лесом, отчего они издали казались покрытыми темно-зеленой шершавой тканью, виднелись крутые складки дальних гор. Где-то там, за ними, идет сейчас полк…
Повозка выехала на тропу, сжатую с обеих сторон каменными оградами, из-за которых торчали колья с виноградными лозами. Колеса бойко постукивали по камням. Видно было, что здесь в дождливые дни бежит ручеек: его сухое русло, устланное мелкими светлыми камешками, и служило дорожкой.
— Большое у вас село! — окинул взглядом Гурьев длинную вереницу белых построек.
— Э, — вздохнул Матей. — Плугар[10] — много, земля — мало!
Опанасенко, подхлестнув лошадей, обернулся к Гурьеву:
— Дивно дуже, товарищ старший лейтенант: паны, на землю аренда… Вроде на тридцать рокив обратно въихав. Дочка́ моя давно, еще до войны, книжку вслух читала про машину, на которую як сядешь, так на сколько рокив чи наперед, чи назад уедешь. Мы на конях едем, не на чудесной машине. А на якую старорежимную жизнь дивимся!
Солнце уже коснулось краем далекой темно-зеленой, почти синей, вершины, и алый свет заката разлился во все небо. Огромный малиновый шар, полузаслоненный просвечивающим насквозь синеватым облачком, быстро исчезал за горой. Повозка выехала из проулка на улицу. По ней, во всю ее ширину, пыля, брело стадо. Спокойно переливалось монотонное мычание. Слышался мягкий размеренный топот копыт, погружаемых в пышную пыль. Черные, пегие, бурые, белые коровы шли, величаво неся отягощенные вымена, и запах парного молока мешался с запахом нагретой за день пыли.
Опанасенко приостановил лошадей, ожидая, пока стадо пройдет, и, озирая пестрый поток, критически произнес:
— Беспородные!
Пастух, с коричневым от загара лицом, с давно не бритой бородой, в заношенной холщовой рубахе и в узких грязно-белых, тоже холщовых, брюках, босой, с почерневшими ступнями, неторопливо брел вслед за стадом. Длинный тяжелый бич, как серый змей, полз за ним по пыли. А сзади широко шагал, стараясь не отставать, подпасок лет двенадцати, в старом-престаром солдатском мундире. Мундир был ему велик, почти до пят, и висел на плечах, как плащ.
Пастух внимательно и, как показалось Гурьеву, опасливо посмотрел на повозку с неизвестными военными. Пастушонок прошел, тараща на еще не виданных им русских черные глаза.
Из-за оград то и дело высовывались любопытные и настороженные лица. Босой старик в овчинной жилетке, куривший трубку возле плетеной калитки, завидев едущих, вынул трубку изо рта и, не ответив Матею, который весело крикнул ему что-то, поспешно скрылся за калиткой. Шедшая навстречу женщина с коромыслом на плече, в белой кофте с расшитыми рукавами, шарахнулась в сторону, чуть не уронив ведер, и торопливо побежала.
Несколько черноволосых ребячьих голов с вытаращенными в изумлении глазами показалось над плетнем. Но как только повозка поравнялась с ними, головы мгновенно исчезли.
«Неужели боятся нас?» Гурьеву очень захотелось сейчас же ехать дальше. Не найдут ли они проводника?
— Трэкытоаря[11] — стра́да[12] есте. Бун! — с готовностью ответил на вопрос Гурьева Матей.
— Бун-то, бун, да кони пристали, товарищ старший лейтенант, — возразил Опанасенко. И Гурьев, поразмыслив, решил все же остановиться на ночлег.
Опанасенко круто завернул лошадей к указанным Матеем плетеным воротам. Федьков недовольно поморщился: двор бедноватый! Заехать бы к какому-нибудь богатею да заставить его развернуться! Пусть потрясется за свои сундуки. Ха! Федькову на них наплевать. Но пускай толстопузый страшится, привыкает: когда-нибудь свои раскулачат.
Соскочив с повозки, Матей широко распахнул заскрипевшие ворота.
Навстречу шел старик с непокрытой серебряной головой. На темном сухом лице, издавна прокаленном солнцем, резко выделялись большие, чуть обвисшие, седые усы, окаймлявшие крутой, в мелких морщинках, подбородок. Сквозь распахнутый ворот холстинной рубахи темнела загорелая грудь.
Старик смотрел на приехавших настороженно, губы его были тесно сжаты, видно, он еще не знал: огорчаться или радоваться…
Подошедший к старику Матей быстро заговорил, улыбаясь и показывая на русских. Старик согласно кивал головой. Вдруг его лицо стало строгим, даже торжественным. Он вскинул голову — серебряные усы горделиво взметнулись — и резким движением поднял вровень с головой крепко стиснутый кулак:
— Трайасса[13] армата рошие!
Навстречу поданной ему руке советского офицера протянул суховатую, коричневую ладонь, радушно улыбнулся:
— Здравству, товариш! Ден добры! — и с достоинством отрекомендовался: — Илие Сырбу.
Из хлева выглянула маленькая, сухонькая старушка в черном, наглухо повязанном платке, в выцветшем платье из крашеного холста. Худые ступни ее были темны от пыли и загара. В руке она несла тяжелый деревянный подойник.
Увидев во дворе чужих, старушка остолбенела. Веревочная ручка подойника чуть не выскользнула из дрогнувших пальцев, губы испуганно задрожали. Она мелко-мелко закрестилась и засеменила к хате. Илие, поглядев ей вслед, недовольно хмыкнул в усы.
— Нас испугалась? — спросил Гурьев Матея.
— Да, — смущенно ответил тот, — мама Дидина…
Дидина тем временем вынырнула из двери хаты и, далеко огибая приезжих и их повозку, юркнула в хлев. Вскоре оттуда послышался ее торопливый голос: она звала не то Матея, не то Илие.
