Игорь Шелест - Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла.
Сестра тихо вышла.
— Если б ты знала, что сейчас со мной было…
— Да что же такое? — испугалась она.
— Чуть опять не потерял сознание, увидев тебя! — прошептал он, вкладывая в эти слова всю свою нежность.
— Да ведь ты ждал меня?!
— Более того, внушил себе: «Вот ты открываешь Дверь!» И в этот миг ты вошла, будто возникнув из солнечных лучей; меня чуть кондратий не хватил! — Он не отрывал от неё восторженных глаз.
— Ты меня пугаешь, милый… Я и сама чуть не Умерла со страха, когда ты вдруг потерял сознание…
— Прости меня. Я заставил тебя страдать!
— О чём ты говоришь?.. Это ли страдания в сравнении с твоими?..
Надя отвела глаза. Он догадался, что она подумала о том, что ему ещё предстоит. Захотелось её утешить:
— Поцелуй меня. Клянусь, мне сегодня лучше.
Надя наклонилась над ним, и он, почувствовав на своих щеках её слезы, поспешил сказать почти весело:
— Ты принесла мне розы!.. Спасибо, девочка! Спасибо, родная!..
— Совсем как те, что ты мне приносил, когда я болела. У меня тогда сразу пошло дело на поправку, помнишь?
— Эти лучше!
— Тем скорее ты будешь поправляться! — встрепенулась она. — Позволь, я поставлю их в бутылку из-под молока.
Надя подошла к раковине налить воды, и он залюбовался её движениями.
Как же было ему не помнить? Он все прекрасно помнил.
Надя вдруг совершенно просветлела:
— Но, кроме исключительного врачебного отношения, ведь ещё и ты навещал меня, и у моей койки в такой же бутылке ежедневно появлялись свежие розы… А на столе в центре палаты красовались те, что ты принёс накануне: они уже принадлежали всем женщинам палаты.
А потом, в один особенно памятный день, — Надя, прильнув, тихонько рассмеялась, — я попросила маму: «Принеси мне, пожалуйста, маленькое зеркальце и ту, заветную коробочку „Фиджи“…
Вошёл доктор. Внимательно глядя на Жоса, спросил Надю:
— Вы не утомили больного?
Жос заторопился:
— Что вы, доктор! Ещё немного Наденька побудет — и я пойду в пляс!
— Уж будто, — не улыбнувшись, врач взял его руку. — Тогда примите, пожалуйста, небольшую делегацию от многих желающих вас навестить… Только чур: почувствуете себя худо — сразу дайте мне знать. — Врач записал что-то в блокнот.
— Я побуду в коридоре, — сказала Надя, двинувшись к двери.
— Ты ведь вернёшься, правда? — умоляюще глядел на неё Жос.
— Непременно, милый!.. Только бы мне разрешили подольше побыть возле тебя. — Она сделала ободряющий знак рукой и вышла.
— Какая удивительная девочка! — проговорил доктор, вставая. — Итак, не утомляйтесь.
В этот момент в проёме двери показался начальник института Стужев, за ним секретарь парткома Лавров.
— Можно к вам, Георгий Васильевич? — Стужев, старательно пряча беспокойство за теплотой глаз, всматривался в лицо Тамарина. Жос поприветствовал слабой рукой, приглашая:
— Пожалуйста, Валентин Сергеевич!.. Пётр Андреевич! Проходите, присаживайтесь…
Здороваясь, Стужев и Лавров все ещё пытливо и обеспокоенно вглядывались в Жоса, будто не вполне узнавая его.
— Верно, Валентин Сергеевич, я уж больно плох на вид? — попробовал улыбнуться Жос.
— Напротив! Нахожу вас молодцом… Очевидно, и Пётр Андреевич разделит это мнение? — Стужев взглянул на Лаврова. Тот заулыбался широко и бесхитростно:
— Да ведь что сказать?.. Выглядишь ты, Георгий Васильевич, конечно, похуже, чем мы привыкли тебя видеть… Но если тебя побрить, стащить с головы бинты — уверен: опять станешь первым парнем на нашем большаке!
Стужев и Лавров рассмеялись, видя, что им удалось ободрить Тамарина. Жос не сводил с них глаз.
— Я думаю, Валентин Сергеевич, — Лавров посмотрел выразительно на Стужева, — мы можем заверить Георгия Васильевича, что будем всячески помогать врачам в их стараниях вернуть его как можно скорее в строй!..
— Вне всякого сомнения!.. С главным врачом у нас установилась непосредственная связь.
Жос уважительно относился к начальнику института. Сам Стужев в своё время принимал его на работу. И потом, хотя и трудились они, как говорится, «на разных уровнях», между ними никогда не пробегала чёрная кошка. Жос достаточно хорошо знал Стужева как интеллигентного, выдержанного руководителя высокого ранга, отличного специалиста авиационного дела и к тому же тонкого дипломата, поэтому, вглядываясь сейчас в Валентина Сергеевича, мучительно стремился постигнуть причину запрятанной в нём обеспокоенности и даже боли.
Лавров отвлёк его от этих мыслей:
— Позволь, дорогой, передать тебе этот свёрточек. В нём всё необходимое на первый случай для быстрейшего восстановления сил: и икорка, и ещё кой-какие деликатесы, и фрукты… И коньячок отменный!.. Это уж если врачи разрешат по нескольку капель, коль найдут полезным. Так-то вот!
Жос поблагодарил растроганно, попросил передать самое сердечное спасибо всем, кто проявляет о нём заботу… И тут наступило молчание. Было заметно, что Стужев намерен говорить ещё о чём-то важном, но никак не решается. Наконец он сказал:
— Георгий Васильевич… Мне самому это крайне неприятно, но, как председатель аварийной комиссии, я должен кое о чём вас спросить…
— Пожалуйста, Валентин Сергеевич.
— По единодушному мнению очевидцев, вы сперва выполнили сами каскад фигур, чтобы показать в воздухе манёвренность самолёта, затем, как и предусматривалось заданием, передали управление Гречишниковой…
— Так оно и было.
— Она стала выполнять сложные акробатические фигуры, причём, как уверяют, с большим азартом, и в какой-то момент вывела самолёт на предельную перегрузку…
— Да, все это так.
— Не могли б вы пояснить, почему вы не воспрепятствовали этому?
— Сложность ситуации оказалась в том, что Гречишникова — не ученица, а рекордсменка Союза по высшему пилотажу, лидер нашей сборной перед международными соревнованиями. Я разрешил чемпионке делать любые фигуры — ведь самолёт специально создавался для воздушной акробатики, — и вскоре понял, что ей ужасно хочется, чтобы я её одёрнул, и тогда бы она могла заявить: лётчик-испытатель сам не уверен в самолёте, а следовательно, самолёт не отвечает требованиям как рекордный… Но кто мог думать, что она так дёрнет ручку?..
— Дёрнула?
— Да ещё как!.. Я это понял по тому, как меня мгновенно скрючило огромной перегрузкой, и тут же услышал треск…
— А потом?
— Выхватил управление, но удержать самолёт уже не представлялось возможным: он падал, медленно вращаясь… Я выключил двигатель, сбросил фонарь и приказал ей прыгать. Но пришлось много раз крикнуть, и уже была мысль, что так и упадём вместе, не покинув кабины… И вдруг она отбросила с плеч ремни и перевалилась за борт… Для меня осталось слишком мало высоты.
Стужев долго смотрел в глаза Тамарину, очевидно, думая: сказать — не сказать?.. Потом решился:
— Вы, Георгий Васильевич, мужественный человек… Не стану от вас таить: вам, наверно, неизвестно, что Вера Гречишникова так и не воспользовалась парашютом.
— Как?! Вера погибла?! — закричал Жос. — Не может быть! — и почувствовал во всём теле озноб.
Стужев сказал:
— Парашют исправен, как установила экспертиза. Можно было предположить, что, покидая самолёт, Вера ударилась головой о хвостовое оперение, но и этого не было… Она погибла от удара о землю.
Потрясённый, Жос пробормотал чуть слышно:
— Какое ужасное несчастье!
В палате воцарилась гнетущая тишина. Каждому из троих, очевидно, жутким стоп-кадром представился последний миг падения Веры. Потом Лавров, мотнув головой, спросил, ни к кому не обращаясь:
— Может, она всё ещё была в шоковом состоянии от перегрузки?..
— Да ведь она выпрыгнула, — возразил Стужев.
— Выпрыгнуть-то выпрыгнула, но далеко не сразу!
Жос шевельнулся:
— Да, она словно была в забытьи… или и вовсе не хотела прыгать… И сделала это неохотно, когда я уже заорал на неё: «Прыгай!» Она разбилась, разбилась!.. Это ужасно!
Вошёл встревоженный врач. Стужев и Лавров встали. Жоса лихорадило.
* * *Два последующих дня состояние Тамарина было тяжёлым, у него держалась высокая температура, и к нему никого не допускали, даже Надю. А она приходила в госпиталь каждый день, умоляла врачей, плакала, горячо убеждала, что её появление у койки больного непременно воодушевит его, придаст ему бодрость, но главный врач дал разрешение только на третий день к вечеру.
Когда Надя впорхнула в его палату — сколько радости было для них обоих! Это поймёт лишь тот, кто хоть раз в жизни был горячо любим и сам любил беззаветно.
— Милый, любимый мой! — Надя прильнула к Жосу. — Ну вот мы и снова вместе!
— Радость моя!.. Мне было худо, я уж думал — ты больше не придёшь…
— Это они меня не пускали… У, злодеи! — Надя незлобно взглянула на дверь. — Я знаю, твоё руководство тебя чем-то тогда потрясло. Они и сами ужасно расстроились — это видно было по их лицам, когда они вышли от тебя… А главный врач потом два дня метал громы и молнии, срывая зло на мне.
