Олег Смирнов - Северная корона
Сквозь звеневший в нем напев Чибисов услышал шаги трех автоматчиков, они прошли по поляне и остановились в десяти метрах от него, и он подумал: что же из всего этого с ним уже было, а чего не было — воспоминание о ромашковом луге, солнечный морозный день, застывшие солдатские шеренги, трое парней с окаменевшими скулами, взявших автоматы наизготовку…
35
Под февральским солнцем снега сверкали, переливались, слепили. Солнце вырвалось из облаков, заголубело небо, высокое-высокое. Весна света! Будут еще и тучи, и метели, и морозы, но на пороге март — и все ярче станет голубеть весна света. А там и апрель — весна воды, весна зеленой травы.
Гудел мотор. Сергей покачивался на сиденье, наблюдал за дорогой. Вот он и возвращается на войну. Два с половиной месяца — на фронтовых курсах младших лейтенантов. Фронтовые — но до передовой было далековато. Он засыпал в тишине и просыпался в тишине, ни стрельбы, ни разрывов, лишь будильник тикал на столике у дневального да похрапывали на соседних койках. А на улице: курились дымки над избами и над полевой хлебопекарней, пахло поджаренной корочкой, квасом, мирной жизнью, стучали топоры плотников на скотном дворе восстановленного колхоза, скрипели полозья розвальней, везущих доярок на ферму. Ни танков, ни пушек. Из военных — хлебопеки да курсанты. Разве что немецкий самолет-разведчик, прозванный «костылем», напомнит о войне, сверкнув крылом на недосягаемой для зениток высоте.
Да, война была тогда далеко, но во сне Сергей видел ее почти еженощно. По грудь в ледяной воде форсировал он реку, дно которой в воронках от бомб и снарядов, провалился в такую яму с головой, Пощалыгин подал руку. Теснился с Быковым в одной воронке, пережидая бомбежку, и с Быковым бежал по перестоявшему льну в атаку, туда, куда мчала на четвертой скорости горящая «тридцатьчетверка». С Петровым ослеплял остановившийся немецкий танк — закрыв смотровую щель плащ-палаткой.
Он часто думал о фронтовых товарищах, и эти воспоминания были как круги от брошенного камня, круг за кругом расходились, ширились: вспоминаешь о товарищах по отделению, по взводу, по роте, по батальону, по полку. На передовой даже случайно встреченный человек запоминается, становится близким.
А в тылу, на курсах, никаких опасностей, разве что попадешься на глаза начальнику курсов. И лучше было не попадаться: углядит издали, поманит пальцем: «Лети сюда, голубь! — Припадая на протез, обойдет со всех сторон, встопорщит кончики усов: — Заправка хромает, голубь!» — и влепит нарядик. Полковник напоминал старшину Гукасяна, тот так же любит зайти сзади, посмотреть с тыла на заправочку. А вообще полковник добряк, в прошлом, до ранения, — лихой комполка, на кителе — орден Ленина и два Красного Знамени.
Машина катила по разъезженной, бочажной дороге, покрышками выдавливая лужи. Водитель одной рукою крутил баранку, другого достал из-за уха папироску, размял. Сергей зажег спичку, поднес к папиросе. Водитель затянулся, выпустил из ноздрей дым и сказал:
— До весны дожили.
— Доживем и до лета.
— Третье военное лето. Водитель, ефрейтор по званию, разговаривал с Сергеем, не соблюдая никакой субординации, на равных. Да Сергею было и не до субординации: час проторчал на развилке, голосовая. Машины проносились мимо, и Сергей был чертовски рад, когда этот водитель притормозил, приоткрыв дверцу: «Сигай!» Это здорово, потому что полуторка шла в тылы родной дивизии. А уж оттуда до своего полка можно добраться и пешочком.
Солнце, сверкающие снега, подсиненное небо — весна света. Мятный холодок сквозь треснувшее стекло. На горизонте лес, которому скоро зеленеть по-весеннему, к нему и катит машина, и Сергей торопит ее: «Шире шаг». Так торопил в свое время эшелон, увозивший его из Мары. Но нынче до фронта поближе!
— Ажно очи слезятся от сверкача, — сказал водитель. — Значит, с курсов, младший?
— С курсов. В свою дивизию… Как там генерал Дугинец поживает?
— Генерал Дугинец сдал дивизию.
— Кому сдал?
— Полковнику Горяинову.
— А где же?..
— Генерал? На повышение двинули, корпус принял.
— И давно?
— Пару месячишек.
— А полковник Шарлапов на месте?
— Тоже на повышение уехал.
— Куда же?
— В гвардейскую дивизию. Замкомдива.
— Я их любил. И люблю, — сказал Сергей.
— А я что ж? Я тоже, — сказал водитель.
Не доезжая до моста с обгорелыми перилами, полуторка остановилась, водитель вылез, достал из кузова ведерко, пошел к речной проруби. Пока он доливал в радиатор, Сергей прислушивался: в лесу и за лесом раскатисто погромыхивало.
— Что, наступаем? — спросил он.
— Да как сказать… Позавчера штрафники взяли высоту, деревушку. Ну, вроде нынче развиваем успех.
— Дивизия в первом эшелоне?
— На передке. Воюем потихоньку. Ну, поехали. Машина прошла по расхлябанному, тряскому мосту, разгонисто вкатилась на подъем — и дальше, к лесу. Гудел мотор, к ногам приливало его тепло, сквозь трещины в стекле щеку обдувала мятная свежесть, за стеклом сосны — с южной стороны снег под ними стаивал, образуя как бы шипы.
Водитель покуривал, мурлыкал песенку, посвистывал, заговаривал, а Сергей, теперь досадуя на его общительный нрав, думал: «Как же дивизия без Дугинца и как полк без Шарлапова?»
* * *Он второй день жил в своем взводе, осваивался и никак не мог освоиться. Рвался сюда как в родной дом, приехал — ни одного знакомого, все чужие. Ни Пощалыгина, ни Шубникова, ни Захарьева, ни Быкова, ни Чичибабина, ни других, с кем прощался, уезжая на курсы. Ни старшины Гукасяна, ни Юлиана Петрова. Ни во взводе, ни в роте — никого. Новые, чужие.
Лишь в батальоне встретил старых — военфельдшера с толстыми щеками и Караханова. Обрадовался и фельдшеру, и Караханову. Караханов теперь капитан, замполит. Фельдшер пожал руку, не узнавая, а с Карахановым они обнялись, расцеловались.
— Очень отлично, Пахомцев! Очень отлично! — повторял Караханов.
Он-то и рассказал: в декабре — январе жестокие были бои. Потери большие. Кто убит, кто ранен. Даже среди тех, кто в батальонных тылах находился, мало уцелело: немцы окружили батальон, ударили по тылам. Интендант Бабич, повар Недосекин погибли. Их посмертно наградили орденом Отечественной войны.
— А меня пуля не берет. И осколок минует, — сказал Караханов.
— Это хорошо, что пули не берут, — сказал Сергей. — Жить надо, товарищ капитан.
— Будем жить, Пахомцев. И будем брать Оршу! Орша там, за передним краем, за полем, за лесистыми холмами, за деревушками. Километров сорок до нее, невидимой, угадываемой по зареву, которое разжигали по ночам наши бомбардировщики. Да, город придется брать нам. Но когда? Бои на соседнем участке неактивные, с паузами, не поймешь — улучшаем позиции или развиваем наступление. И с кем брать? С новыми, незнакомыми людьми?
Война выкашивает, выжигает, однако место не остается пустым: приходит смена павшим, воинский строй незыблем. И он, младший лейтенант и командир взвода, привыкнет к новым людям и полюбит их. Со временем. Не сразу: слишком еще свежи в памяти те, ушедшие. А когда привыкнет и полюбит, может оказаться: некоторые из нынешних похожи на старых. Да уже сейчас намечается это сходство.
Вот Абдулаханов, автоматчик. Смуглый, как будто подкопченный, глаза — как сливы. Сидит скрестив ноги, покачивается, думает о чем-то. Узбек, из Ташкента. А сержант Сабиров был из Ферганы.
Башулин — пожилой, с животиком, уравновешенный, рассудительный, постоянно мирит спорщиков: «Чего не поделили, граждане? Щадите нервы». Александр Абрамович Рубинчик тоже призывал беречь нервную систему. Если допекут, Башулин ругается по-своему: «Идите к Бениной маме» — и при этом голоса не повысит.
Илья Семенов — бойкий, плутоватый парень, прозванный Ильей пророком за то, что предсказывает меню батальонной кухни на завтра. Илья пророк в долгу не остался и навешал клички всем подряд. Говорит: «Во обед, на большой!» — и ставит торчком палец с черным ногтем — след давнего ушиба. Что-то в нем пощалыгинское.
Леша Пташкин напоминает Ваню Курицына не только птичьей фамилией. Он такой же молоденький, щупленький, с цыплячьей шеей, так же стесняется, конфузится и подражает своему отделенному.
Сергей выбирался из землянки, похаживал по траншее, вдыхал морозный воздух. Сегодня морозно, вчера и позавчера была оттепель, снег осел, местами стаял, обнажил почву и трупы: немцы, немцы.
Он побывал у наблюдателей — двое солдат вырыли земляночку, облюбовали сосну, пристроили к ней лесенку. Отсюда далеко было видно. Он залезал на сосну, всматривался туда, где за нейтральной полосой, за лесными завалами, — верхушками деревьев в нашу сторону, за бором, лежала невидимая Орша. Вслушивался, как за высотой постреливают у соседей. Высоту затянуло дымом, это артиллерия использует дымовые снаряды, ослепляет контратакующие «фердинанды». Во что же выльется эта стрельба? Будем ли наступать?
