Гельмут Бон - Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Однажды, когда в сгущающихся сумерках я все еще читаю книгу в читальном зале, хлопает дверь, и, стуча своими деревянными башмаками, входит Гюнтер С.
Услышав, как открывается дверь, я невольно поднимаю голову. Сюда многие заходят: активисты, венгерские офицеры, русские и доносчики. Или политинструктор.
Заметив, что Гюнтер С. кивнул мне, я сдаю книгу.
— Тут поблизости Эрик, который очень хочет с тобой познакомиться! — шепчет Гюнтер, чтобы не мешать остальным читателям.
— Да! — тихо отвечаю я. — Что за Эрик?
— Эрик работает в техническом бюро в школе. Он по профессии химик. Говорят, что во время работы в Германии он внес существенный вклад в разработку вискозного штапельного волокна. Необыкновенно умен. Я рассказал ему о наших беседах.
Когда я усаживаюсь напротив Эрика, меня охватывает неприятное чувство. У меня такое ощущение, словно меня поместили в пробирку, и кто-то рассматривает ее на просвет, после того как налил в нее кислоты.
При этом он очень любезен, этот Эрик. Говорит на венском диалекте. Действительно умница.
— Ты журналист? Интересно! Интересно!
Я тотчас завожу свою старую пластинку, которая у меня всегда наготове для таких случаев:
— Еще как интересно!
Через полчаса легкой болтовни мы уже лучшие друзья. Какая жалость, что я не попал в школу!
— Должно быть, здесь какое-то недоразумение! Так как всего лишь несколько дней тому назад моя фамилия еще была в списке одной из групп, — говорю я.
— Может быть, все еще можно исправить? — считает Эрик.
— Ах, сейчас мне не до этого! Я же болею!
Ни при каких обстоятельствах я бы не хотел сейчас попасть в школу. Там уже никто не говорит об отправке на родину. А в читальном зале я мог учиться гораздо лучше!
В этот момент в этой комнате, где обычно трудятся лагерные парикмахеры, открывается дверь. Входит фрау Ларсен, которую до сих пор я видел лишь мельком. Мы вскакиваем со своих мест.
— Подойдите ко мне! — официальным тоном говорит она мне.
— О чем вы говорили с этим человеком? — спрашивает она, когда Эрик Рогер, который подобострастно держится в тени, не может нас услышать.
— Да так, ни о чем! — подчеркнуто безразличным тоном говорю я. — Но все равно большое спасибо!
— Кто это? — неуверенно спрашивает Эрик, словно шахматист, обнаруживший на доске новую позицию.
— Я думаю, это политинструктор лагеря.
После этого наш разговор как-то не клеится. Но мы должны чаще видеться, говорит Эрик при прощании.
— Я ни в коем случае не могу поверить, что Гюнтер G. работает вместе с Эриком! — говорю я фрау Ларсен, когда на следующий день оказываюсь в ее кабинете.
— Этот Гюнтер С. для Эрика просто приманка. И С. даже не догадывается об этом. Вот это самое страшное. Эрик самый умный и самый опасный провокатор. Ведь совсем не зря ему доверили руководство техническим бюро!
Эрик и я часто ведем дискуссии в ночном парикмахерском салоне. На философские темы. Я подвергаю все сомнению.
— Идеализм или материализм? Я не знаю! — говорю я.
Если я буду слишком часто соглашаться с его мнением, он может насторожиться.
Эрик пытается главным образом выяснить, часто ли я бывал за границей. Если да, то я был агентом гестапо. Так считает в таких случаях НКВД, руководствуясь своими правилами.
Но однажды я посчитал уместным сказать ему, что понимаю, когда все правительства желают иметь свои секретные службы.
— Но только такими делами должны заниматься не идиоты, которые высасывают информацию из пальца, если оказываются слишком глупыми, чтобы раздобыть ценные сведения.
Эрик не идиот! И он сам это знает. Поэтому он принимает мои слова за комплимент.
Наше общение доставляет нам обоим радость. Время от времени мы даже подтруниваем друг над другом.
Он очень элегантен. Дьявол, если он принимает достойную форму, сразу становится чем-то иным!
Все происходит словно на сверкающем скользком паркете.
— Сыграешь партию со мной? — приглашает он меня за шахматную доску. Он один из сильнейших шахматистов в лагере. Острый ум и блестящий стратег.
— Спасибо! — с невинным видом улыбаюсь я. — Вся наша жизнь — это сплошные шахматы. А я не создан для игр!
В этот момент открывается дверь, ведущая в кабинет фрау Ларсен. Он остается снаружи.
Между военнопленными в лагере и курсантами антифашистской школы существует определенное общение, хотя это строго-настрого запрещено. В одном из бараков лагерной зоны поймали военнопленного, который по ночам воровал у своих товарищей ботинки и сапоги и обменивал их на табак у курсантов школы.
Но существует и честная мужская дружба, которой не может помешать даже колючая проволока.
Прошло довольно много времени, прежде чем я решился показаться у школьного забора. Я действительно не люблю, когда меня жалеют. Но после того, как я снова окреп духом, поработав в читальном зале, я отважился на этот шаг. Мне уже давно надо было сделать это. У тех, кто учился в школе, тоже было немало своих проблем. Они стали гораздо скромнее. Даже Фридель Каубиш, который сразу побежал выполнять мою просьбу разыскать Мартина.
У Мартина были свои особые заботы. Его выбрали старостой группы. Он был обязан следить не только за собой, чтобы придерживаться установленной линии. В не меньшей степени он отвечал и за самого последнего курсанта своей группы.
К тому времени, когда я после нескольких недель разлуки впервые снова увидел Мартина, они уже успели критически обсудить свои автобиографии в присутствии всего класса. Только тот, кто унижал сам себя, сам плевал себе в лицо, мог рассчитывать на милость всей своры.
Даже решение самых простых вопросов превращалось в школе в сложную проблему.
Например, если на территории школы случайно встречаются немецкий и австрийский антифашисты, должен ли немецкий антифашист здороваться первым?
Обязательно!
А если австрийский антифашист не отвечает на приветствие немецкого антифашиста, что тогда?
Тем не менее немецкий антифашист должен здороваться первым!
А разве не следовало считать, что между антифашистами не должно быть таких мелкобуржуазных споров в отношении приветствия и что национальная принадлежность не играет никакой роли?
Это реакционная уравниловка. Коллективная вина германского народа ставит немецкого антифашиста ниже любого другого антифашиста. Если австрийский антифашист не хочет здороваться с немецким антифашистом, то это его личное дело.
Мартин рассказал мне о множестве подобных историй, произошедших к этому времени. Ему оставалось замечать только положительные моменты в учебе, если он не хотел войти в конфликт с самим собой. А это положительное заключалось в точном методе и такой логике, при которой мысли нанизываются одна на другую, как части стебля полевого хвоща. Вот только почва, на которой растет такой хвощ, является сомнительной. При этом замечают лишь мелкую духовную ложь, оставаясь слепыми по отношению к большой лжи.
Но Мартин твердо решил, что должен пройти эту школу. Поэтому любую мысль, которая может помешать этому, он считает враждебной и гонит ее от себя.
И мои мысли, которые возникают у меня при чтении классиков марксизма-ленинизма, тоже враждебные.
Поэтому Мартин с раздражением бросает мне в лицо:
— Чего же ты еще хочешь! Мировая история развивается именно по такому пути, хотим ли мы этого или нет. И ты тоже ничего не сможешь изменить! Существуют марксизм и ленинизм. Но никто никогда не будет интересоваться бонизмом, твоей теорией!
Вскоре мы расстаемся. У меня очень тяжело на душе. Я снова мысленно представляю себе, как он стоит на табуретке и играет на скрипке. Но вот только на этот раз вокруг него забор из колючей проволоки, как вокруг территории школы.
Это было в самом конце зимы.
Всех мучает вопрос: скоро ли мы поедем домой? Об этом говорят в рабочих бригадах, которые возводят новое здание штаба. Русский гражданский персонал лагеря тоже постоянно твердит своё: «Скоро домой!»
Кто знает?
Но сначала должен растаять снег.
Сначала нужно, чтобы тебя опять признали нетрудоспособным. Каждые десять дней в лагере заседает комиссия по комиссованию военнопленных. Снова это унизительное раздевание в корпусе, когда постоянно трясешься, чтобы у тебя не украли последние башмаки, пока ты дефилируешь мимо женщины-врача в длинной очереди обнаженных скелетов.
Очень редко, но случается, что комиссованного ранее военнопленного снова переводят в рабочую группу. Правда, меня пока постоянно признают нетрудоспособным.
Ребята из нашей лесной бригады постепенно один за другим тоже появляются в лагере. Вскоре признают Нетрудоспособным и Бернда.
— Со мной это всегда тянется так долго! — говорит он. Бернд коренастый. — Любой дылда худеет быстрее, и его сразу комиссуют.
