Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца
…Глубокие свежие воронки даже зимой долго хранят жар разрывов. Многие красноармейцы в них подремали, кто-то все-таки разыскал под вздыбленными огневым валом накатами блиндажей утлое подобие жилого угла… Пришли в свою неизменную ночную смену саперы и разведчики, поползли на передний край…
Собравшись в полуразрушенном бункере, Фещук, Трилисский и Осташко изучали новую карту Варшавы и ее северного пригорода. Параллельно Висле дорога тянулась по окраинам Маримонта, пробегала мимо крепостной цитадели и фортов Жолибужа, врезалась и разветвлялась в густом скоплении кварталов Старого Мяста. Размышляли над тем, где возможны самые опасные узлы сопротивления и как удобнее их обойти, где могут встретиться последующие рубежи фашистской обороны. Готовились к худшему. Ни в батальоне, ни в полку пока не знали, что самая значительная часть их забот и тревог уже, в сущности, снята в эту ночь; что на большой карте Генштаба клины январского наступления уже достигли района Сохачева и Жирардува, прямо к западу от Варшавы, а над всей варшавской группировкой нависла ничем не отвратимая реальная, подавляющая всякую волю к отпору угроза полного окружения. Немцы спешно начали выводить войска из этого гигантского, грозившего с часу на час затянуться привислянского мешка… Весть об этом пришла в батальон после полуночи.
— Товарищ майор, гитлеровцы пятки показали…
Торопливо спустившегося в бункер разведчика, казалось, поддерживала на ногах лишь эта принесенная им радостная новость, и, как только ее сообщил, пошатнулся, обмяк, прислонился спиной к стояку у входа.
— Откуда это взял? Что видел? — Фещук, ожидая подробностей, смотрел на измаранное грязью, изнуренное двумя бессонными ночами лицо разведчика.
— Точно… Пролезли и в первые траншеи, и во вторые… Всюду пусто… И шум на шоссе… Правда, туда не удалось пройти, на пулемет нарвались… Наверное, заслон… Доложите в полк…
Фещук вызвал по телефону Каретникова, но тот уже располагал такими же сведениями, поступившими из других батальонов. Приказал поднимать людей, двигаться вперед.
Над поймой сквозь белесый туман несмело пробивался рассвет. С юга, со стороны Варшавы, доносились сильные взрывы. Они подтверждали донесения разведчиков. Как и всегда перед отходом, немцы рвут станционные здания, заводские корпуса, склады, казармы — все, что еще сохранилось и могло быть уничтоженным. Взрывы раздавались и западнее, в глубине прибрежного вражеского укрепрайона. Их отличала несхожесть с теми первыми — так дрожит под ногами почва только при глубокой подземной закладке тротила. Подняли в воздух форты? Но когда мелкие штурмовые группы стали приближаться к залегавшим за шоссе траншеям, блеклую предутреннюю мглу разорвали красно-желтые вспышки пулеметов. Их подавили выведенные на прямую наводку орудия. Наступающие продвинулись дальше, и пришлось снова остановиться — с яростным придыханием отозвались шестиствольные минометы. Нащупали, подавили и их. Красноармейцы стали перебегать во вторую траншею.
Уже недалеко было шоссе с черневшими на нем искореженными автомашинами, кухнями, опрокинутыми фурами, брошенными пушками. По бокам шоссе в аккуратно нарезанных и обозначенных такими же аккуратными табличками «Achtung, minen»[5] квадратах, за разделявшей их колючей проволокой круглые, ядовито-желтой окраски, коробки мин походили на тысячеголовое лежбище притаившихся за вольерами злобных и отвратных гадов.
Дивизия развертывалась фронтом на юго-запад, теснила арьергардные части гитлеровцев, сбивала их подвижные отряды, с ходу овладевала наспех оборудованными промежуточными рубежами.
По сторонам шоссе все выше поднимались нагромождения развалин — нескончаемые отвалы, железокаменный хаос обрушенных стен, крыш, изломанной арматуры, смятых в фантастическом переплетении водопроводных труб, рельс, решеток…
Алексею никак не верилось, что это уже началась Варшава. Впереди, за руинами домов, вновь, как и осенью, встали черные столбы, но теперь они курились вразброд, отдаленными друг от друга очагами… Падающий снег притрушивал черные камни, быстро стаивал, и еще резче и мрачней проступали черные провалы в стенах, копоть оголенных лестничных клеток… И вдруг среди всего этого сумеречно однотонного пепла огромного города, подобно красному ошеломляющему сигналу, блеснула на шоссе яркая охра трамвайных вагонов. Опрокинутых, с выбитыми стеклами, но в остальном сохранившихся. Ясеневые желтые скамьи и таблички над дверями «Nur für Deutsche»[6], откинутые, как сломанные протезы, дуги. Эти ярко окрашенные вагоны подтвердили, что это Варшава…
Схватки с выставленными вражескими заслонами возникали все реже и становились все скоротечнее. Гитлеровцы торопились вырваться из каменного котла, которым грозила стать для них разрушенная столица. Бои, что вела левее вторая пехотная дивизия первой польской армии, втягивались в центр города. После полдня на его улицы и площади опустилось безмолвие.
Батальон Фещука теперь шел вместе с артиллерийскими частями, самоходками, танками — все они торопились на запад, преследуя отступившего врага.
Театральная площадь освещалась пожаром. Недалеко от нее горело здание какого-то банка. Под ногами красноармейцев словно шелестела осенняя листва.
— Товарищ капитан, а ведь это деньги. — Трилисский поднял с земли и протянул Алексею какие-то бумажки: — Не успели вывезти?
Алексей посмотрел на новенькие, без единого изгиба ассигнации.
— Краковские злотые… Помните, что говорил пан Виктор? Немцы их выпускали миллиардами…
Красноармейцы шли по этой шуршавшей желтой пороше равнодушно, устало. Карта показывала, что где-то здесь, неподалеку от банка, должна была находиться городская ратуша… Сердце Варшавы. Но по сторонам площади, на которую вышел батальон, тянулись все такие же полуобваленные стены. У одной из них, наиболее сохранившейся, чей-то голос подзывал проходивших:
— Про́шу сюда, панове!.. Про́шу сюда!..
Пламя, вырывавшееся из окон соседнего здания, осветило высокую глухую стену и темневшую у ее подножия сутулую худощавую фигуру.
— Про́шу сюда… к ратуше.
Был этот зов таким настойчиво-страстным, что Алексей остановил красноармейцев и вместе с ними подошел к развалинам. У стены, оказавшейся частью сожженной городской ратуши, стоял с обнаженной головой и разметанными ветром сединами старик и показывал рукой на какие-то примерзшие к камням, на уровне человеческого роста, серые комки. Они походили на прилепившиеся ласточкины гнезда, но каменную кладку вокруг них оспенно выщербили пули, и Алексей, содрогнувшись, уже догадывался, к какой страшной стене подзывал всех проходивших этот старик.
А его исступленный крик не стихал, разносился на всю багровевшую пожаром площадь:
— Никто не должен пройти мимо… Про́шу сюда… Про́шу смотреть. Это мозг моего сына… Мозг его товарищей… Юнацтва польского… Здесь их катовали гитлеровцы… Помста! Помста, червони браты!
Красноармейцы отошли от ратуши, позади слышался мерный шаг новых, вступивших на площадь колонн, но по-прежнему не утихало гневное:
— Про́шу сюда, панове… Про́шу смотреть… Помста! Помста!..
10
Все дни весны Валя жила в беспрестанном ожидании встречи с городом, которому отныне предстояло стать близким, родным. С бригадой «Гипрогора» она приехала в Донбасс в середине апреля, но отлучиться из Сталино, где работала, не могла — не было не то что выходного, а ни одного свободного часа. Письма, которые получала в эти дни от Алексея, были наполнены таким же нетерпением… Последнее он написал ей из Гросс-Барнима, это уже по ту сторону Одера. Был вычерчен весь нехитрый маршрут от вокзала к дому на Первомайской, вписаны наименования улиц и переулков… Конечно, никакой надобности в таком подробном плане не было, но она живо представила себе, с каким удовольствием и счастливым предвкушением он его набрасывал. Оттуда, издалека, из вражеской, чужой страны, он уже всматривался, узнавал, приветствовал и землю, где вырос, и ее, ступающую по этой земле.
В рабочем поезде, куда она села, только и разговоров, что о последних сводках Совинформбюро. Тех, кто на остановках входил в вагон, встречали вопрошающими взглядами, будто за тридцать минут перегона, от станции к станции, могло произойти самое желанное, самое долгожданное и им уже стало известно об этом.
Но все пока знали одно. То, о чем утром оповестили черные раструбы репродукторов перед заводскими воротами, в общежитиях и домах для приезжих, в шахтерских квартирах. Уличные бои в Берлине… Окружение и ликвидация крупной группы немецко-фашистских войск… Успешное наступление в Чехословакии…
Поезд приближался к Нагоровке, и Валя вышла в тамбур. Показались разбросанные окраинные строения — склады, мастерские, электроподстанция, вокруг них — обваленные, лежащие плашмя, бетонные заборы, глубокие котлованы, залитые водой и грязью. А вот и сам город… Весна, насколько могла, скрашивала въевшиеся в него следы тягостного военного разора — рассекла кварталы зеленой стрелой проспекта, прикрыла сиренью окна с вставленной в них фанерой. Но с черными, обугленными стенами какого-то здания, стоявшего недалеко от железнодорожной насыпи, ничего не в силах была поделать и она… До изломанных ржавых стропил, поднимавшихся над городом, не дотянуться даже цепкой повилике. И так же ничем не скрашенным остался исцарапанный осколками приземистый мрачный вокзал, главный вход которого до сих пор был замурован кирпичом с темневшей в нем бойницей. Но как бы преобразилось все это для нее, если бы сейчас на перроне встречал ее Алексей!.. Но, когда отошел поезд и немногие покинувшие его пассажиры исчезли за скученными на подъездных путях платформами и цистернами, она осталась одна…
