Виктор Кондратенко - Без объявления войны
— Вот, товарищи корреспонденты, у Родиона Яковлевича Малиновского позавчера произошел интересный случай. Воздушная разведка донесла ему, что Гот выстроил танки для атаки — шесть рядов и в каждом по шестьдесят машин. У Малиновского — шестьсот, но горючего в баках кот наплакал. Ждут подвоза, а противник вот-вот двинется. Родион Яковлевич приказывает: снять с танков маскировку, выдвинуть их на бугры, пусть враг видит, с какой силой он на этом участке фронта встретился. И Гот не пошел в атаку. Может быть, и наша хитрость введет врага в заблуждение.
Бой за Казачий курган начался с артиллерийского налета на позиции гитлеровцев. Танкисты были наготове, и сам Якубовский находился уже в командирском танке. Мы с Леонидом Первомайским из блиндажа перебрались в траншею. Сыграли дивизионы «катюш». Над нами на небольшой высоте мелькнули ярко-красные стрелы, повитые по краям синеватым пламенем. Они оставили в воздухе струистый белесый дым. «Тридцатьчетверки» вышли из укрытий и на быстром ходу устремились в атаку. Всего восемьсот метров отделяло их от гребня кургана. Там затрепетал красный флаг, а потом, словно огнем, вспыхнул еще второй и третий.
Туда двинулись артиллерийские расчеты, чтобы стать в боевых порядках пехоты на прямую наводку.
В солнечный полдень Казачий курган перешел в наши руки. И в этот час на фронте распространилась еще одна радостная весть: Манштейн побежал на Ростов. Армия Малиновского освободила Котельниково.
Я достал из планшетки карту. Первомайский, взглянув на нее, воскликнул:
— Ой був, та й нема, та й поїхав до млина.
«Лучший стратег Германии», как называли пленные Манштейна, уже находился со своей группой армий «Дон» на Котельниковском направлении за сотню километров от окруженной группировки Паулюса. Он лишился важного железнодорожного узла, но еще удерживал в своих руках узел шоссейных дорог — Тормосино и нависал над правым флангом армии Малиновского.
За гребнем Казачьего кургана загудели танковые моторы. Из балок вырвались и повалили густые клубы черно-бурого дыма и поползли к гребню кургана. Гитлеровцы поставили дымовую завесу, и под ее прикрытием из балок вышли танки с мотопехотой. Автоматчики, соскочив с грузовиков, бросились в контратаку. Дымовая завеса скрывала танки с черно-белыми крестами, помогала им вести огонь по вспышкам наших орудий. Бой разгорался. Гитлеровские гренадеры подобрались к гребню кургана, но их контратакой, отбросили наши бойцы. Два дня и две ночи прошли в ожесточенных схватках. Порой Казачий курган казался действующим в степи вулканом, но гитлеровцам так и не удалось вернуть прежние позиции.
В ясный морозный день с гребня Казачьего кургана мы с Первомайским в бинокль осматривали местность. На многие километры открывалась заснеженная степь. В далеких балках чернели хутора, дымились трубы. То были не хутора, а скопище легковых машин, грузовиков, автобусов, фур и даже железнодорожных вагонов, превращенных гитлеровцами во временное жилье.
Видели мы и настоящие хутора, станицы — Новоселовку, Карповку, совхоз «Питомник». Все это вселяло в наши сердца новую надежду на скорую победу.
Побеседовав с героями штурма Казачьего кургана, мы с Леонидом Первомайским возвратились в штаб танковой бригады, где узнали, что нас разыскивает начальник политотдела армии и нам надлежит немедленно прибыть в хутор Вертячий.
Прощай, Казачий курган с глинистыми балками, с отрогами и обрывами, с порыжевшей травой, с белыми, а там, где осела копоть от мин, — черными снегами, за который сражались три наших стрелковых дивизии, танковая и саперная бригады и восемь артиллерийских полков. Приведет ли меня сюда снова фронтовая дорога? Может быть, да, а может быть, и нет, но в памяти навсегда останется изломанный гребень кургана с черными кустами дыма и над ними, на фоне голубого неба, яркое, реющее на ветру красное полотнище.
По дороге встречаем вездеход полковника Сивакова. Теперь он комдив. Его 23-я Харьковская орденоносная дивизия тоже отличилась при взятии Казачьго кургана. Иван Прокофьевич и слышать не хочет о Вертячем. До его КП тут всего пятьсот метров, и он нас приглашает к себе. На «виллисе» и Максим Пассар. Он возвращается в дивизию. Пять дней гостил в Камышине в редакции фронтовой газеты. Максим показывает мне свежий номер «Красной Армии». Представлен Максим в газете солидно. На первой странице помещен снимок с текстовкой «Снайпер Максим Пассар на лыжах», а на третьей — поэма Евгения Долматовского, посвященная нанайскому юноше, знаменитому снайперу Донского фронта, истребившему из своей винтовки двести тридцать фашистских захватчиков.
Максим крепко жмет мне руку.
— Товарищ майор, я никогда не забуду, как мы шли с вами к Дону, а потом через несколько дней пришла в полк газета — это был праздник. Когда окончится война и у вас будет невеста — дайте мне знать. Я настреляю в тайге лучших, отборных белок. Такой шубы ни у кого не будет во всем Киеве.
Милый, добрый, наивный юноша.
Прощаясь с нами в блиндаже, комдив дарит нам изящные кипарисовые ящички. В каждом по шесть больших синих пачек трофейного голландского табака. Я не курю, и все это богатство достается Первомайскому. Он набивает трубку золотистым табаком, закуривает, и по всей землянке распространяется запах меда.
С тех пор как началось наше контрнаступление, тяжесть походной жизни, связанная с беспрерывными разъездами и постоянным недосыпанием, измотала Первомайского. Он похудел, лицо потемнело от жгучих морозов, но зато приподнятое настроение не оставляет его.
Покинув КП Сивакова, мы помчались на «виллисе» в политотдел армии, думая по пути о причине столь срочного вызова. На пороге политотдельского блиндажа встретили Ивана Леонтьевича Ле, и все прояснилось: согласно приказу генерала Галаджева Иван Ле и Леонид Первомайский выезжают на пленум Союза писателей Украины в Уфу. Меня же вызывал в Камышин на совещание новый редактор «Красной Армии» полковник Потапов.
Политотдел армии был на колесах. Он покидал хутор Вертячий, придвигался поближе к действующим частям. Весь просторный блиндаж, тщательно оборудованный гитлеровцами, переходил в наше распоряжение. Но через три часа Иван Ле с Леонидом Первомайским уезжали на ближайшую к фронту железнодорожную станцию Иловлю. Я же мог отправиться в путь только на следующее утро с колонной армейских машин, которые ехали в Камышин на склад.
Получив продукты на дорогу, Иван Ле открыл консервную банку с бычками в томате. Достал бутылку вина, разлил в кружки. При любом воспоминании Иван Леонтьевич всегда переходил на украинский язык.
— Трофейне вино«Кіршвайн». Концентрована вишнівка з високим «градусом». Колись, хлопці, у Бремені — в Північній Німеччині — років п’ятнадцять тому я куштував цей напій в українських робітників, емігрантів із Західної України. — Он поднял кружку. — Аж не віриться, що з Леонідом їдемо до Уфи. Несподіванка... А тут вирішуються такі справи. Але все діється з наказу. Їхати? Єсть їхати! — Он чокнулся с нами. — Щоб скоріше повернутися на фронт.
— Мы уезжаем, а ты остаешься. Что тебе подарить на память? — спросил Первомайский. Он достал из планшетки великолепную записную книжку в темно-коричневом бархатном переплете. — Возьми, это от всей души...
Возле блиндажа подает гудки «виллис». Иван Ле забрасывает за плечи вещмешок:
— Пошли, Леонид. Радецкий прислал машину.
Метет поземка, и мороз усиливается. Ле с Первомайским, усаживаясь в машину, поднимают воротники полушубков. «Виллис» берет разгон, скрывается за серыми бревенчатыми избами, и я возвращаюсь в блиндаж. Написав корреспонденцию о взятии Казачьего кургана, принимаюсь за полосу «Бой в немецких траншеях и ходах сообщения». Она состоит из пяти рассказов бойцов штурмовой группы сержанта Василия Петрухина. Заканчивая работу над газетной полосой, поглядывал на подарок Первомайского. Все мои блокноты кончились, и тут на тебе — такая замечательная записная книжка. Я принялся перелистывать ее и вдруг на последней странице увидел посвященные мне Леонидом Первомайским стихи. Перечитал их, и в памяти ожило заметенное снегом ночное село на Донце. «Не забуду той ночи глубокой и сердец притаившийся жар... В полумраке — по памяти — Блока батальонный читал комиссар. Не забуду волшебного слова, лебединого пенья и крыл, зачарованных былей Лескова, тех, что в памяти друг мой таил».
В блиндаж кто-то спускается. За моей спиной раздается знакомый голос:
— Скажите, здесь находится политотдел армии?
— Здесь он находился утром, Павло Матвеевич, а сейчас могу вас принять как полноправный хозяин этого блиндажа.
— Я привык ничему не удивляться на войне. — Усенко, сняв шапку, принялся стряхивать с полушубка снег. — Последний раз тебя видел в Киеве, на митинге в Союзе писателей, и вот в хуторе Вертячем встретились в блиндаже. — Он осмотрелся. — Это кто ж отгрохал? Немцы, конечно. Капитальное сооружение.
