Евгений Войскунский - Мир тесен
Сегодня забежал рано утром. Анюта уже успела ускакать — надо занять очередь, сегодня отоваривают сахарные талоны. Сашка ворвался, я была одна в комнате, он с винтовкой за спиной, скатка через плечо, противогаз, ворвался, заорал: «Наконец-то!» Я кинулась ему на шею. Мы целовались, целовались. Голова закружилась. И он, я чувствую… Руки по всему телу… Он содрал с себя скатку, винтовку. Сумасшедший! Самый дорогой! Но нельзя же так… Буду ждать! Буду твоя! Но — не так… не наспех… мы же люди…
Он убежал догонять свой батальон.
Дура! Дура! Тысячу раз дура!
17 августа 1941 г.Третий день дома, в Ораниенбауме. Мама вовсе не паникует, как я думала. Забыла о своем вечном бронхите, астме, аккуратно упаковывает музейные документы, старые чертежи Ринальди, все это куда-то увезут. Фарфор уже эвакуировали. Теперь готовят к отправке живопись и стеклярусные панно. Рук не хватает, и я, конечно, ввязалась в работу, хотя не собиралась задерживаться в Ор-ме, приехала просто маму повидать — она ведь ужасно беспокоилась за меня. Третий день работаю во дворце. Уже сняли и скатали в трубку плафоны из голубой и розовой гостиных — «Время похищает Истину» и «Апофеоз Аполлона». Сегодня сняли мой любимый «Отдых Марса» в большом зале. Мне очень хотелось показать Сашке этот прекрасный плафон Тьеполо, не раз я предлагала ему съездить в Китайский дворец, но Сашка не поклонник классицизма. Его увлекают психологические и формальные поиски нашего века. Исключение он делает только для Александра Иванова. Я часто думаю о том, что Сашка называет своей концепцией в искусстве. Но что это я? Не такое время сейчас. Искусство надо готовить к эвакуации. Осторожно, пользуясь прокладками, скатали «Марса» в трубку, зашили в мешковину. Плафоны, картины, стеклярус — все увезут в Большой Петергофский дворец. Утром зашла в Стеклярусный кабинет — по сердцу резануло от его пустоты, наготы. Я так любила эти серебристые панно с фантастическими животными и растениями… Что-то надвигается… Сашка, милый, где ты? На марше? Или уже в бою? Сашенька, береги себя!
28 августа 1941 г.Застряла. Могла бы, конечно, уехать в Ленинград, но мама твердит: в такое время надо быть вместе. Не хватило духу покинуть ее. Полная безвестность. Не знаю, где Сашка. Не знаю, где отец. По утрам слышны будто раскаты далекой грозы. А сегодня ударила Красная Горка. Неужели немцы уже так близко? Ужасно тревожно, тревожно.
5 сентября 1941 г.Письмо от Сашки! Молодец, понял, что я дома, и вспомнил мой здешний адрес. Всего несколько карандашных строк: «Милая, любимая! Пишу наугад в О. Мы деремся почти без передышки с 1 сент. Стал пулеметчиком, 2-м номером. Немцы жмут сильно теснят. Отступаем. Но остановим! Гитлер не увидит Л-д! Привет маме. Люблю тебя! С.» Я немедленно написала ответное письмо и отправила в Сашкину п/п. Сегодня с 6 утра — канонада. Бьют форты, бьют корабли с Кронштадтского рейда. Из кухонного окна, выходящего к жел. дороге и побережью, вижу, как на кораблях то и дело вспыхивают красные молнии, выбрасывается дым, а потом уж долетает звук выстрела. Окна звенят, дребезжат. Мама спросила про Сашку, я ответила: «Если останемся живы, буду его женой».
9 сентября 1941 г.С утра обстрел, снаряды рвались близ станции, на Угольной пристани. Я, как боец МПВО, всех жильцов дома выпроводила в подвал, а сама торчала у двери, обитой жестью. Один снаряд разорвался между жел. — дор. полотном и домом. Я остолбенела, вместо того чтобы повалиться наземь. Сильно ударило в дверь. Гляжу — на жести рваная дырка. В десяти сантиметрах от меня. Весь день — сплошной грохот артиллерии. Вчера видела: из гавани шла колонна моряков, прибывших из Кронштадта. Обвешаны оружием, лица — как в фильмах о гражданской войне. Опять завыла сирена.
23 сентября 1941 г.Как мы остались живы после сегодняшней бомбежки? Но еще больше досталось Кронштадту. Над ним висела черная туча! Земля дрожала. По всему небу — дым и облачка зенитных разрывов. Говорят, немцы вышли к заливу между Стрельной и Петергофом. Значит, О-м отрезан от Л-да? Ни земли, ни неба. Ничего! Только огонь.
20 декабря 1941 г.Чернила замерзли. Хорошо, что карандаш не замерзает. Трудно писать в перчатке. Трудно жить. Блокада. А мы в О-ме — даже в двойной блокаде. Мы — пятачок. Связь с Л-дом только через Кронштадт. Где бы найти хоть немного дров? Если бы не холод, легче было бы переносить голод. Мама молодец. Держится. Ходила к командиру, части которого занимают позиции в парке, близ Кит. дворца. Пробилась к нему в землянку и попросила не рубить деревья и кустарник в парке. Полковник смотрел как на сумасшедшую. Но сказал, что понимает. Издал приказ по своей дивизии — запретить рубку в парке. Мама на днях ходила проверять. Дворец закрыт, законсервирован. Науч. сотрудникам, не уехавшим, негде сотрудничать. Мама не хочет числиться иждивенцем, устроилась корректором в дивизионной газете. Кажется, у того самого полковника. Ходит каждый день на работу километра за два. Откуда берутся силы? Наша улица Юного Ленинца, да и другие, изрыты воронками, завалены снегом. От Саши нет писем. От отца тоже. На мои письма в Сашкину п/п ответа нет. Пишу снова и снова. Теперь в штаб Ленфронта.
6 января 1942 г.Пришел ответ из штаба Ленфронта. «По наведенным справкам красноармеец Гликман А. А., служивший в части такой-то, погиб в сентябре 1941 г. в боях на Дудергофских высотах».
13 февраля 1942 г.Дарно не раскрывала дневник. Нет сил писать. Нет сил жить. Что-то оборвалось во мне после Сашиной гибели. Надеваю противогаз, натягиваю на рукав красную повязку «ОСП» (охрана соц. порядка), хожу на дежурства. Но, если б не мама, я бы просто умерла. «Риночка, у тебя каменное лицо!» И я притворяюсь живой, чтобы не пугать маму. Поражаюсь, откуда она берет силы. Умудряется даже делать в клубе доклады о памятниках культуры в О-ме. Дважды красноармейцы привозили нам дрова. Это спасение! Неск. раз мама приносила то полбуханки хлеба, то банку рыбных консервов. А дней пять назад заявился морской старшина с посылкой и письмом от отца. Давно забытое лакомство: кубик масла! Я смотрела на него, как на желтое чудо. Так бы и набросилась, сожрала бы. Чавкая, захлебываясь. Но мы же люди. Мы люди! Отец воевал где-то, пока не замерз залив. Теперь в Л-де. В сущности, ничего не надо, кроме хлеба и охапки дров. Но с маслом лучше. Я хочу в Л-д.
4 марта 1942 г.Вся штука жизни в том, чтобы держаться вертикально. Мама наконец добилась ответа на нескончаемые запросы: из л-градского музейного управления, или как там его, сообщили, что ценности Кит. дворца, вывезенные в Петергоф, ныне находятся на хранении в Исаакиевском соборе. Слава богу, успели перевезти из Петергофа в Л-д! Невозможно себе представить немецких солдат в Большом Петергофском дворце. Написала отцу письмо — прошусь в Л-д.
27 апреля 1942 г.Опять начались артобстрелы, налеты. Говорят, в Ленинграде бомбили корабли на Неве. С конца марта мы, местная девчачья дружина, воевали со снегом. Каждый день. Три недели. По вечерам валилась мертвая. А теперь весна. Воздушные тревоги почти ежедневно. В Л-д хочу! Хоть разочек пробежать по холодным коридорам Академии художеств. Милый мой Сашка, думала, не смогу жить без тебя. А вот — живу.
1 июня 1942 г.Уезжаю! Отец написал, что в Л-де формируется какая-то часть, к службе привлекаются по комсомольскому набору девушки-добровольцы — согласна ли я? Да, да! Согласна! Что-то делать нужное, важное! Отец велел ждать, он пришлет за мной человека. И вот сегодня утром постучался моряк-лейтенант, красивый сам собою. У него пропуск для меня. Сегодня он мотается тут по делам, завтра с первым паромом мы отправляемся в Кронштадт. Мне бы обрадоваться, а у меня сердце упало: как маму оставлю?! Но мама сказала: «Я тебя понимаю, Риночка. Было бы непростительно с моей стороны и эгоистично держать тебя тут…» Мамочка! Кляну себя за то, что раздражалась, бывало, из-за твоей старомодной лексики. Обожаю тебя! Я увязалась за мамой в парк, чтоб пройтись в последний раз. Это не просто. В парке траншеи, землянки, часовые. Но маму всюду пропускают. Только к павильону Катальной горки нас не пустили. Там наблюдательный пост, что ли. Тут ведь недалеко до Мартышкино, а там и линия фронта. Кит. дворец обшарпан, побит осколками. Печальный вид заброшенности. Мама тревожится, что от сырости сильно пострадали его уникальные паркеты. А парк почти по-прежнему прекрасен. До свиданья, Ораниенбаум! Мамочка, прости меня!
7 июня 1942 г.Я в Л-де! Счастлива настолько, насколько могу ощутить это. Лейтенант Сережа (так я его называю) благополучно провез меня из О-ма через Кр-т на Лисий Нос, а оттуда в Питер (в товарном вагоне). Он начал было «закидывать шары», но я попросила не портить моего впечатления о нем. С его слов узнала: после апрельских бомбежек кораблей на Неве принято решение создать в Ленморбазе отряд дымомаскировки с задачей прикрывать корабли при обстрелах от немецких корректировщиков, которые смотрят с аэростатов и наблюдательных вышек. Дымовые завесы? Я струсила: это ведь химия? А я химию в школе не любила и знаю плохо. Сережа смеется: какая химия? открыл клапан — пошла кислота, делов-то. Все-таки трушу немного. Отец встретил с машиной на Финл. вокзале. У него толстые серые усы с проседью, лицо жесткое, на кителе два ордена — Красного Знамени и Красной Звезды. Я залюбовалась отцом — настоящий боевой командир. Отвез меня домой на Старый Невский. В комнате все как было раньше, только вид нежилой, раздвижной перегородки нет — сожгли зимой. Оказывается, Екатерина Карловна эвакуировалась со своим заводом еще до того, как сомкнулось блокадное кольцо. Отец дома почти не бывает, комната в моем распоряжении. Соседка все та же, Нина Федоровна, пожилая женщина с красивыми глазами, словно зовущими на помощь. У нее теперь живет сестра, Любовь Федоровна. У Нины Ф. сын служит радистом в Кронштадте. Она в первый вечер позвала меня чай пить, ну, не чай, конечно, а заваренные какие-то листья. Я принесла галеты, оставленные отцом. Пили чай, говорили о прошлой зиме, Нина Ф. сказала, что если б не сестра, то она бы не сумела выжить. «Я, говорит, встать не могу, а Люба над ухом: «Сейчас же встань!» Я глаза закачу, а Люба: «Открой!» Я посмотрела на эту Любу. Седая, коротко стриженная, молчаливая. Вдруг она мне говорит: «Я спросила твоего отца, много ли моряков погибло на переходе с Ханко, а он говорит, такие сведения не разглашаются. А мне бы знать хотелось… ну, сколько их было, необязательно… а вот как погибли? Ты спроси у отца, ладно? Может, тебе скажет». Я думала, она старшая сестра, но, оказалось, наоборот, младшая. Нина Ф. говорит, что у Любы сын служил на Балтфлоте, погиб при переходе с Ханко. А я подумала о Коле Шамрае. Ведь он тоже был на Ханко. Давно нет от него писем. Жив ли?
