Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
Хотя Макей и не улыбался, лицо его сияло и сразу чувствовалось, что на сердце у него большая радость. Трубка–носогрейка дымилась, словно паровозная труба. Партизаны встали, повернулись лицом к подходившему Макею, вытянулись, держа руки по швам.
— Здравствуйте, хлопцы!
— Здравствуйте, товарищ комбриг! — ответили ему хором.
— Как живете? — спрссил он их.
Макей знал, что они сейчас же начнут жаловаться на скуку и каждый будет предлагать свой план разгрома того или иного вражеского гарнизона.
— Диверсия — это, конечно, хорошая штука, полезная, но бой лучше, начал Потопейко.
— Это почему же?
— Ну, что там? Гулеев подложит мину, на неё налетит поезд — бух–бах и всё.
— А тебе чего? — допытывался Макей. — Руки, что ли, у тебя, Павлик, чешутся?
— Вот именно, товарищ комбриг! Хочется своими руками схватить их за глотку! Загрыз бы…
— Значит, и зубы чешутся?
— И зубы.
— Иу, добро, хлопцы. Готовьте оружие. Партийное собрание сказало свое слово.
— Даёшь Дручаны! — крикнул Догмарев, когда Макей отошёл от них, направляясь в штабную землянку.
«Странно, почему Догмарез призывает идти на Дручаны?» — спрашивал себя Макей. Он, собственно, и сам думал, что пора положить конец дручановской полиции.
Отряд жил большой политической жизнью. Анатолий Ужов обеспечил прекрасную работу своей рации и держал отрядное командование и партизан в курсе всех событий, происходивших на Большой Земле. Выступления товарища Сталина, решения Центрального Комитета партии или Совнаркома тут же оглашались. На партийных собраниях обсуждались все вопросы текущей жизни отряда, Без предварительного решения партсобрания Макей не решился бы ни на одно более или менее крупное дело. Сила Макея и комиссара Хачтаряна была именно в парторганизации, они умело опирались на неё.
Когда Макей пришёл в штаб, там сидел Пархомец и, как всегда, подтрунивал над писарем Макуличевым.
— Стар уж я, чтоб надо мной смеялись, — сердился Макуличев.
— Брось стариться, Макулич!
— Доживи‑ка до моих лет, Иван Егорович.
Макей молча сел за свой стол и попросил к себе Пархомца. Тот подошёл, не переставая улыбаться. «Весёлый, чёрт. За это его, видно, и любит моя сестрёнка», — подумал Макей, глядя на парторга.
— Слушаю вас, — сказал серьёзно секретарь партбюро.
Макей стал развивать перед ним план разгрома Дручанского гарнизона. Одновременно с Дручанами должны быть уничтожены остальные семь вражеских гарнизонов, находившихся в зоне Дручан, в том числе: Семиковка, Маковка, Глубокий Брод и другие.
— Цепными псами стоят у нас на пути эти гарнизоны, — сказал Макей. — Сколько сни нам вреда принесли! И до беды недалеко. Хлопцы на них зубы точат. Сегодня Догмарев кричит: «Даёшь Дручаны!».
В это время в штаб вошёл заместитель комиссара по комсомолу Василий Закалов.
— Вот с ним надо потолковать, — показал на него трубкой Макей.
Закалов понял, что с ним хотят о чём‑то поговорить, но не спросил о чём, а Макей не сказал. Придёт время, узнает. Он взял какие‑то бумаги и вышел.
После женитьбы Макея хлопцам стало казаться, что Макей начал действовать слишком осторожно. Прямо говорили: не стало в нём той удали, с которой он бывало водил их на боевые операции. Не далее как вчера, Макей должен был выйти на диверсию с одной группой, а Броня расплакалась прямо при всех. У неё уже был сильно заметен живот, и доктор Андрюша говорил, что в этом положении все Женщины бывают склонны к слезам. Однако ведь Макей не поехал! Он остался в лагере и целый день не выходил из землянки, сказавшись больным.
— Знаем мы, чем он болен, — говорил не воздержанный на язык Румянцев. — Сердечная болезнь. Вот!
— Порок сердца, говоришь?
— Порок, только другой. Обабился хлопец.
И только былая слава Макея сдерживала партизан от более громких насмешек.
— Вот к примеру, — распространялся кто‑нибудь, — не будет её, бабы‑то, Макей опять развернется.
Вскользь эту мысль высказал на партийном собрании и инженер Новик. Макей так и вспыхнул, но смолчал, закусив губу. До него уже давненько стали доходить эти разговоры, и он крепко задумался. Главным осведомителем его был племянник Костик, болезненно воспринимавший критические замечания партизан о герое его мечты.
— Они, дядя, потом смеялись.
— Ну и пусть их. Мало ли, что могут сказать! Бабка Степацида бывало говорила: «на чужой роток не накинешь платок».
Однако, оставшись наедине, Макей задумался. Может, он и в самом деле стал трусить? Ведь Броня всегда внушает ему мысль оберегать себя, часто говорит, что его могут убить, иногда просто не пускает его.
— Пусть один комиссар едет, — говорила она. — Тебе там делать нечего. Да и убить тебя могут.
«Фу ты, пропасть! Неужели хлопцы правы?» — спрашивал себя Макей с всё возрастающей тревогой. «А может, у хлопцев моих зависть ко мне? Никогда! А впрочем, чёрт его знает. Может, ревность? Ведь это бывает». Запутавшись во всех этих вопросах, Макей махнул рукой, крепко выругался про себя и по–солдагски решил все эти психологические вопросы: «Завтра с самолётом отправлю Броню в Москву».
Это решение Броня, к удивлению Макея, встретила спокойно. В ней уже властно начал заявлять о себе инстинкт матери. Прислушиваясь к толчкам в животе, она стала всё более и более тревожиться.
Последнее время макеевцы почти каждую ночь выезжали на хозяйственную операцию, то есть на заготовку хлеба, соли и, главным образом, картофеля. Иногда пищу себе добывали с боем. Иногда же в деревнях партизанской зоны народ сам приносил партизанам хлеб и картофель.
На этот раз были в Березовом Болоте. Крестьяне встретили их, как родных.
— Кушайте, хлопцы, на здоровье, — говорили колхозники, сбрасывая на сани мешки картофеля — вот и сольни принесли.
— У нас она и без соли, жизнь‑то, солона, — смеялись партизаны, с радостью принимая соль.
— Что говорить, — отвечали им, — у всех у нас она несладка.
Однако медок, поди, есть. У многих ульи на садах стоят, — сказал Елозин, любивший не только горелицу, но и мёд.
— Рады бы, сынок, и медку дать вам, однако, нет его: всё немцы забрали — только и осталось, что в ульях.
Елозин махнул рукой.
— Я шучу.
Лисковец, присутствовавший при этом разговоре, перемигнулся с молодым партизаном по имени Лёсик. Лёсик подошёл к нему.
— Ты что?
— Хочешь мёду? — тихо спросил Лисковец и, не дожидаясь ответа, потащил подростка за рукав в переулок. Уже темнело, на задах никого не было.
— Видишь?
На огородах, среди молодых кустиков яблонь, стояли ульи.
— Угощаю тебя мёдом, — сказал Лисковец и велел Лёсику из патрона вынуть пулю.
— Это зачем?
— Узнаешь.
Два человека, согнувшись, подбежали к крайнему улью. Лисковец, приложив к маленькому домику ухо, услышал ровный гуд, напоминающий гуденье телеграфного столба в морозную ночь.
— Поджигай патрон, — командовал Лисковец.
Лёсик дрожащими руками чиркнул спичку, поджёг патрон. Оттуда хлынула струя чёрного дыма.
— Направляй сюда, — приказал Лисковец, указывая на леток, от которого уже отодрал примерзшую тряпин цу. И сразу оттуда, жужжа, начали вылетать пчелы. Оки тут же падали на голубовато–розовый чистый наст снега. Выкурив из улья всех пчёл, Лискозец разбил его прикладом и вынул оттуда янтарно–желтые пластины сотового меда. Пчёлы лежали на белом снегу вокруг разбитого дощатого улья, словно кто‑то здесь разбросал крупные оранжево–жёлтые зерна кукурузы.
— Бежим, Лёсик. Да не болтай — убью! — пригрозил Лисковец.
Эти слова были сказаны таким тоном, что Лёсик вздрогнул.
Макей сидел в одной из хат и с аппетитом ел вареный картофель, запивая его кислым молоком, налитым в голубую кружку.
— Хороша бульба, — благодушествовал Макей, бла годаря хозяйку за угощенье.
В это время в хату вошёл древний старик с широкой бородой, белой, как его холщёвая рубаха. Он был с посошком.
—-Ты будешь Макей?
— Я, отец, — весело отозвался Макей.
— Ты, слышь, за правду воюешь?
— За правду, отец, за правду.
— Вот и ладно, — сурово сказал старик, — воюешь за правду, а правда за тобой следом ходит.
Макей отложил картофель, поставил на стол кружку.
— Воевать, деду, трохи научился, а загадки отгадывать не умею.
— А тут и отгадывать, сынок, нечего: твои хлопцы, то есть макеевцы, у меня улей разбили. И меду‑то взяли самую малость, а пчёл погубили. Пчёлы‑то колхозные. Что люди добрые скажут? Не сберег, скажут, старый хрен, обчественное добро. Эх!
Сказав это, старик вышел, оставив Макея с глазу на глаз с Елозиным, да со своей совестью.
— Лучше бы он меня отругал.
Хозяйка, не старая ещё женщина, с сочувствием смотрела на командира.
