Елена Крюкова - Зимняя война
Но что еще за лицо из жаркой тьмы за тобой?.. из теплой, пустынной тьмы… Я привык к снегу. Я заносим снегами. Я посекаем ветрами. Я не могу видеть, кто там стоит в плотной и густой теплой тьме, мерцает золотым лицом, тянет ко мне глаза, губы. Серый огонь. Зеленый озерный блеск. Есть у Господа загадка, мне ее не разгадать. Ближе, ближе, лицо. Я не различаю тебя. Я хочу… осязать, целовать тебя… Я грубый солдат. Я ходил в рукопашный бой. Я горел внутри танка. Я ложился в траншею, чтобы спасти свою никому не нужную жизнь, и снаряды рвались вокруг меня, и мины лежали подо мной, как рогатые жабы. Я хочу, чтобы ты приблизилось ко мне, лицо, и я бы разгадал тебя своим живым лицом. Еще теплым. Еще живым. Еще моим. Оно может стать твоим. Оно уже — твое.
Свет, выбрызнувший снизу, изнутри, выхватил из тьмы покачивающуюся нежно-золотую, струистую прядь, выступ круглого, как мандарин, подбородка, улыбку. Она улыбалась. Она глядела на него. Грустно, исподлобья. Серый, зеленый огонь, озерные слезы, зеленый лед расстрельного морского залива, сколотый коваными сапогами. Свет ласкал крестик на голой груди. Ты голая передо мной, и ты не стыдишься меня. Зачем в золоте — синее. Что у тебя в волосах. Нежные золотые зубцы над теменем, и пряди струятся из-под бликов и золотых зубьев вниз, по шее и по плечам, и, может, ты Божья Мать, а я об этом ничего не знаю, не умею даже тебе молиться. Ты улыбаешься. Ты не Божья Мать. Ты оборачиваешь ко мне лицо, прелестней коего я не видал еще на свете. И свет, свет, бьющий снизу и сбоку, цепляет золотым когтем в твоих волосах огромный кабошон, синий Царский сапфир, подвешенный на цепочке, на тонкой золотой бечевке: да будет возвращено красоте ее наследье, пусть Бог сам вынет изо лба свой Глаз и поднесет его тебе на голой дрожащей ладони. Пусть он ослепнет без всевидящей мудрости. Зато ты, моя жизнь, моя вечная жизнь и любовь, пребудешь красавицей, после крови, ужасов и пыток, на своем первом и последнем, великом празднике.
Он подался вперед, чтобы упасть к ее ногам. Тьма заволокла его всего, запеленала, как младенца, туго скрутила черными смирительными простынями по рукам и ногам.
…А горящий самолет, где сгорает заживо мой отец, летчик французской авиации, все падает, падает. Падает в океан.
Он падает в океан наяву, и со всех экранов, со всех фотографий, с кадров всех кинохроник. И я все закрываю лицо руками.
Пацан, спасибо тебе. Эшче Польска не сгинела. Ты довез меня до аэропорта. И я взяла билет. Какое счастье, что я выхватила у Черного того, у Вацлава, когда прыгала в вагонное окно, из рук паспорт и визу. А деньги у меня всегда с собой. Тут. В кармане широкой юбки.
А пани разве не русская?.. разве пани француженка?.. почему ж отец — французский летчик?.. Так вышло. Он мне приемный отец. Я ему — названая дочь. Роднее родного. Так бывает, мальчишка. О, пани… мне тоже, пока я пани вез… стала родней родного.
Да, и так тоже бывает, и ты не был бы мужчиной, если б не сказал мне это теперь.
Я вижу горящий самолет. Он всегда в кадре. Он летит медленно, плывет неостановимо. Лех рассказывал про Черного Ангела на Войне. Черный горящий самолет, объятый красным пламенем. Мой отец был тоже Ангел. А я об этом не знала. Знаю теперь.
Каково человеку сгореть заживо. Война есть Война. Вот уже остова самолетного не видно. И пилот не успел катапультироваться. Я вижу только пламя — мои глаза заполняет огонь, красно-золотое бешенство огня. Огонь, огонь — во всю широту моего страха, моей любви.
Что такое смерть, коханый мой? Это огонь, что пожирает наше живое страданье. Что такое жизнь?.. Это огонь, и он приносит нам страданье и боль. И мы должны поделить свою любовь между болью и бессмертием.
Она поцеловала смешного, грязного, всклокоченного мальчишку-шофера прямо у стойки, где брала билет на Париж. Он вспыхнул до корней волос малиново, мгновенно. Первая любовь!.. В дыму погони, в перестрелке. Тебе еще предстоит пострелять в жизни, мальчик. Но уже без меня. И ты научишься целиться на ходу, не выпуская руль из рук, во врага, бегущего за тобой, из выбитого ветрового стекла.
— Пока. До видзення. О ревуар. Я не забуду тебя.
Чепуха. Все всех забудут. Во все времена.
Мальчик попятился назад. Она подошла к телеграфному окошечку. Милая светловолосая полька улыбнулась, показав все мелкие лисьи зубки, и выжидательно уставилась на нее.
Боже, как давно она не писала пером, обмокнутым в чернила, по белой бумаге.
«ВЫЛЕТАЮ ПАРИЖ АДРЕС ПОМНЮ НАИЗУСТЬ ДЕРЖИСЬ ГЛАЗ ГЛЯДИТ НА НАС ЦЕЛУЮ ВОСПИТЕЛЛА»
Она подумала миг и приписала после «ЦЕЛУЮ» — «ЛЮБЛЮ».
Почтовая чиновница цапнула листок с каракулями, равнодушно заколотила по клавишам, бросила даме сдачу — нищие злотые. Гул наполнил хрустальный бокал аэропорта. Ей же надо идти на посадку. Милый отец. Ты говорил, что тебя в самолете всегда тошнило.
Кресло, глубокое кресло, мягкая бархатная ткань. Откинься назад. Подремли. Дрема обнимет тебя. Она нашепчет тебе, набормочет то, что было с тобой прежде. И чего не было. Во сне было все и всегда. Спутник, русский пассажир — эх, и скитаются же по свету вечные русские люди!.. — пытается с тобой заговорить. Что ж это вы несерьезно так, зимою-то, дамочка, а?.. без экипировки… Батистовая блузка, сумочка… Хоть бы шубку из багажа догадались прихватить!.. И в самолетах бывает холодно… хотя, конечно, бизнес-класс, парижский рейс… плэды к ногам… коньяк разносят для сугреву… С вечеринки, что ли, прямо — в полет?.. Она лениво обернулась, слабо улыбнулась русскому человеку. Лысенький, невзрачненький, личико с кулачок. Какого Дьявола он забыл в Париже?.. Да, с вечеринки. Эх и весело было. А мой багаж давно уж растащили. На сувениры. Да я и не жалею. Я ни о чем не жалею. Мы же в этой жизни — пироги, хлебы, пряники, нас все время растаскивают, ломают, кусают, делят… крошат… ну и берите, и ешьте, я не жадная. А что это у вас такое на груди, в мешочке?.. деньги?.. фотография милого?.. талисманчик?.. Драгоценный камень. Идите вы!.. Я вам правду сказала. А если это правда, почему вы мне, первому встречному… может, я подослан… и охочусь за вами?.. Может, когда мы в Париже сядем, я вам руки за спиной скручу и выдам… своим людям?..
Она устало улыбается. Выдайте. Мне все — все — слышите, все — все — все надоело. Надоела осторожность. Страх. Сраженье. Уловки. Я хочу называть черное — черным, белое — белым. Умереть так умереть. Жить так жить. Подписать парфюмерный контракт — или порвать его. Нацепить корону — или рыдать на панели. Третьего не дано. Пусть все летит к…
…она упала в его объятья. Тьма его рук поглотила ее. Она сорвала с груди мешочек с сапфиром и сунула его в руки Леху. Не ходи за мной. Слышишь, не ходи за мной. Мы в Париже, а я возьму сейчас билет обратно в Россию, в Сибирь, в Иркутск, и я замету следы. У меня в Листвянке, на Байкале, друзья. Они укроют меня. Там Война. Я потанцую под пулями. Я понюхаю запах взрыва. В тайге все пули сдохнут. В тайге ни одна живая душа человека не найдет. Я провалюсь. Я пропаду. Война дошла до Армагеддона, и он сгорит в огне. Ты же не хочешь, чтобы я сгорела.
Почему ты вся голая!.. Ты же раздета… Где твой плащик на меху… Где твое манто из голубых норок… Он судорожно срывает с себя куртку, свитер, укутывает ее в несуразную мужскую одежду. Только не заболей, прошу тебя.
Почему ты здесь?! В Париже?!
Потому что я люблю тебя.
Она поцеловала его и побежала к выходу. Выхода нет нигде. Все забито, залеплено глиной, воском, засохшим дерьмом. Она бежит в его куртке, в его свитере, в своих хрупких полусапожках. Она мечется вдоль глухих, сплошных, без окон и дверей, стен. Он бежит прочь от нее. Прочь. Кто стоит поодаль?! Капитан и полковник. Вы везде меня ждете. Он подходит к ним, тяжело ступая. В его крепко сжатом кулаке — кожаный кисет. Это роковой камень, Исупов. Моя баба все-таки прилетела в Париж. Спасибо Ингвару, Войне, Цесаревне за подарок. Когтем жизнь процарапал. Все. Хватит с меня одного Стива. Они, все трое, молчат, склонив головы, содвинув их лбами, как гулкие чаши. Я не видел. Я ничего не видел тогда. Чернильная темень ночи Армагеддона. И они в черных очках. И надо стрелять. Я же натренированный. Я же не промахнулся. Да, ты не промахнулся, Лех. Да, ты точно попал. Вон бегает твоя Палома Пикассо. Твоя бабочка, нарядный полуголый махаон. Она должна есть с перламутровых блюдечек, играть в индийские шахматы и принимать молочные ванны. Она должна рожать прелестных детишек и наряжать их в кружевные чепчики. А она в твоем свитере, в брезентухе твоей штормовки будет хорониться где-то в ледяной тайге, в мерзлоте… совсем рядом с Войной.
Черные фигуры появились в стеклянных дверях. Они. Живо!
Бежать. Куда?! К отцу Ионафану. В русский храм на рю Дарю. В собор Александра Невского. Машина у ворот аэропорта. Мы наняли загодя. Не медли!
Она все мечется, мечется внутри пустого бочонка. Гул заполняет ее всю, как стеклянную, прозрачную вазу. Женщина, сосуд скудельный. Кувшин, полный чистотой и грязью мира. Разбейся о стены. Тебе не выбраться отсюда. Брызнут осколки. Синие, ослепительные. Драгоценность должна разбиться. Она не должна достаться никому.
