Эдуард Володарский - Штрафбат
— Перед наступлением будет трехчасовая артподготовка. Мощная. Мы первые смешаем у них все с землей.
Твердохлебов долго молчал, раздумывал. Потом сказал упрямо:
— Артподготовка — это, конечно, хорошо. Только там в три эшелона артиллерия стоит… Нет, сметут нас обратно в реку, как хлебные крошки со стола, и к гадалке ходить не надо.
— Помню, ты в атаку батальон через минное поле повел, — возразил Лыков. — И линию обороны захватил. А сколько тогда канючил?
— Половину батальона на том минном поле оставил. — Твердохлебов сильно затянулся.
— Война идет, Твердохлебов, кто тут жизни считает? Немец пол-России захватил, люди жизней своих не жалеют!
— Люди не жалеют — это их святое право, — мрачно отвечал Твердохлебов. — Но мы-то жалеть должны? Люди ведь не спички, чтоб их целыми коробками жечь. Так ведь и солдат вовсе не останется — одни генералы да полковники будут плацдармы захватывать? — И он остро взглянул на Лыкова.
— Ты мне этот свой абстрактный гуманизм тут не проповедуй, — зло проговорил Лыков и взглянул на начальника штаба Телятникова. — Видал, каков?! Ему жалко, а нам не жалко! Ты думаешь, я солдатом не был? В атаку не ходил? Со смертью не целовался? У меня три ранения и контузия, понял, гуманист хренов! Мы с такими гуманистами от немца до Волги пятились!
— Да не потому мы пятились, Илья Григорьевич, сам же прекрасно знаешь! — поморщился Твердохлебов.
— Ты лучше прямо скажи: командовать десантом отказываюсь!
— Ну да, я скажу, а вы меня — под трибунал… — Твердохлебов вновь сильно затянулся, выпустил дым.
— Само собой разумеется, — развел руками Лыков. — А ты думал, по головке погладим? Тебе командарм лично доверие оказал, а ты кочевряжишься! Не в твоем положении, Василь Степаныч, гонор показывать. Ты пока что есть штрафник, то бишь осужденный! Отбывающий наказание! А он, видишь, тут принципы в нос сует! — Лыков вынул из ящика стола запечатанный желтый бумажный конверт, положил его перед Твердохлебовым.
— Что это? — спросил Твердохлебов.
— Приказ. Завтра к тебе пять батальонов штрафников прибывать начнут. Подумай, где их разместишь до наступления. Чтоб с воздуха не видно было. Их разведчики каждый день над нами летают — чтоб не заметили.
— Летают, потому что неладное почуяли, — сказал Твердохлебов.
Полковник Телятников поднялся, протянул для прощания руку:
— Успеха тебе, Василь Степаныч. — Он вдруг обнял Твердохлебова, шепнул на ухо: — На складе десять канистр со спиртом забери. Я распорядился, чтоб выдали. Зарядишь бойцов перед десантом.
— Спасибо, Иван Иваныч, — также шепотом ответил Твердохлебов.
— Чего вы там шепчетесь? — подозрительно спросил Лыков.
— Желаю комбату успеха, — ответил Телятников.
— Послезавтра явишься, и обсудим все мелочи, — сказал Лыков. — Счастливо тебе, комбат.
— Наше счастье луковое, — усмехнулся Твердохлебов. — Близко на него посмотришь — сразу плачешь…
У продовольственного склада, длинного сарая с узкими окошками, Твердохлебов с водителем погрузили в «газик» десять канистр со спиртом.
— Че это? — спросил водитель, здоровый мужик, бывший старшина. — Бензин?
— Наркомовские, — шепнул Твердохлебов. — Грузи быстрей.
— Наступление, значит, — сделал вывод старшина. — Ладно, хлебнем пшеничной!
А в блиндаже комдив Лыков смотрел на карту, мрачно курил папиросу, потом крикнул громко:
— Антипов, сукин ты сын! Я когда чаю у тебя просил?! А ты небось уже дрыхнешь?!
Дверь в блиндаж тут же отворилась, и на пороге вырос ординарец с двумя кружками, в которых дымился горячий чай.
— Чуть чего, сразу «спишь»… Антипов никогда не спит. Антипов под дверью томился, ждал, когда попросите, — бурчал на ходу ординарец. Поставил кружки на стол, спросил:
— Есть будете?
— Какая еда ночью, совсем очумел, Антипов? — зло посмотрел на него генерал.
— Так ведь не ужинали. Считай, с утра ходите не жрамши.
— Иди, Антипов, не действуй мне на нервы.
— Мне что? Как скажете… наше дело предложить. А вы — начальники, вам виднее… — уходя, бубнил ординарец.
Лыков глотнул чаю, пососал потухшую папиросу. Телятников тоже отпил несколько глотков, сказал:
— И все-таки, Илья Григорьич, я считаю, надо было ему сказать…
— Что сказать?! — нервно переспросил Лыков.
— Что переправа и захват плацдамра, который ему поручен, — это отвлекающий маневр. Что главный удар будет нанесен в другом месте.
— Как сказать? Дорогой Василий Степаныч, посылаем тебя и твоих штрафничков на убой, как пушечное мясо. Все погибнут ни за понюх табаку, потому что помощи вы не дождетесь, наступление начнется в другом месте…
— Он все равно не отказался бы, — перебил начальник штаба.
— Конечно, не отказался бы, — кивнул Лыков. — Он вышел бы отсюда и застрелился.
— Не думаю… — вздохнул Телятников. — Он столько перенес… и выстоял… мужественный человек… терпеливый. А так получается — всех штрафников обманываем.
— Все, прекратили дискуссию, Иван Иваныч! — Словно защищаясь, Лыков выставил перед собой руки. — С меня одного гуманиста по ноздри хватило! Откуда вы только беретесь, такие сердобольные?
— Из тех же ворот, откуда и весь народ, — улыбнулся Телятников.
Холодное солнце стояло в зените, ветер гнал по низкому свинцовому небу клочья облаков. В глубине позиций штрафного батальона в шесть шеренг построились штрафники. Шеренги тянулись длинные, метров по двадцать. Штрафники были исхудалые и небритые, но в справных телогрейках и шинелях, в целых кирзухах, и все при оружии — автоматы или винтовки, у многих в кобурах еще и пистолеты, на поясах штык-ножи, гранаты, за плечами вещмешки.
Рядом с Твердохлебовым шагал размашисто начальник особого отдела подполковник Зубарев, за ними пятеро сержантов-особистов и адъютант, лейтенант Цветков. Они шли, бегло поглядывая на лица штрафников. Вдруг Твердохлебов остановился перед долговязым штрафником лет тридцати пяти, с длинным лошадиным лицом и веселыми голубыми глазами.
— Фамилия? — спросил Твердохлебов.
— Ложкин. Тимофей Савельич. — Штрафник улыбнулся, показав большие желтые, как у лошади, зубы. — Бывший лейтенант, командир взвода триста девянадцатого стрелкового полка, товарищ командир бригады.
— Что натворил, Ложкин? — спросил Зубарев.
— Та ничого особенного, гражданин подполковник. С командиром роты подрался. В карты играли, а он шельмовать начал. Ну и повздорили. А он телегу на меня накатал командиру полка. Вранья там було видимо-невидимо, шо я пьяница, шо я антисоветский элемент, шо я солдатские пайки ворую… А командир полка поверил и — под трибунал меня.
— Невинная овца, получается, — усмехнулся Зубарев.
— Почему невинная? В карты играл, подрался — шо було, то було…
— Бессмысленно с ними беседы беседовать. — Зубарев глянул на Твердохлебова. — Они все не виноватые и в штрафники попали по ошибке. — Подполковник повернулся к строю, почти выкрикнул: — Внимание, штрафники! Это ваш новый командир — Твердохлебов, комбриг штрафной бригады. Беспрекословно выполнять все его приказы. За невыполнение — расстрел! Скоро наступление, и каждый из вас сможет в бою искупить свою вину перед Родиной! Кровью искупить! За трусость в бою — расстрел! За уклонение от выполнения боевой задачи — расстрел!
— Вы их вовсе запугали, гражданин подполковник, — вполголоса сказал Твердохлебов.
Зубарев замолчал, покосился на Твердохлебова, проговорил:
— Пожалуйста, говорите вы…
— Вон в том леске вас ждут пилы и топоры! Топайте все туда, и придется хорошо поработать! — Твердохлебов показал на кромку леса.
Штрафники повернулись к лесу, видневшемуся вдали. Затем один неуверенно шагнул вперед, пошел, оглянулся на Твердохлебова, зашагал быстрее. За ним — второй, третий, и вот уже тысячная толпа рысцой устремилась к лесу…
— К послезавтра плоты и настилы должны быть готовы, — сказал Зубарев.
— Будут готовы, гражданин подполковник, — ответил Твердохлебов, глядя вслед удаляющейся толпе. Густой топот доносился до них.
В лесу здесь и там стучали топоры. С глухим шумом, цепляясь за кроны соседних деревьев, обрушивались на землю березы и ели. Ждавшие в сторонке солдаты тут же принимались обрубать сучья, распиливали стволы вдоль.
Пять-шесть человек, как бурлаки, обвязавшись одной веревкой, тащили половинки длинных стволов поближе к реке. Там в зарослях кустарника сбивали из них плоты, связывали веревками, сколачивали большими семивершковыми гвоздями.
— Костров не разжигать! Соблюдать маскировку! Чтоб с воздуха вас не заметили. — Ротный Шилкин ходил от одной группы к другой и повторял охрипшим голосом: — Костров не разжигать! Соблюдать маскировку.
