Олег Смирнов - Северная корона
— А я не могу в колхозе, — сказал ездовой. — Никем не могу, окроме лошадок угонять. Мне хоть портфелю дай — все равно не могу. Убегну!
«Убёгну», как говорила Клавка», — подумал Шарлапов. — Клавка ты, Клавка. Твой прежний папаша неизвестно где, закрутило в водоворотах войны. Сейчас я тебе отец, и для меня большое горе — расстаться с тобой. Но мы же будем писать друг другу цидульки, правда, дочка? Ты научишься, ты смекалистая.
— Товарищ полковник! — сказал ездовой.
— Чего тебе?
— Я вот чего… — Цыган широчайше улыбался. — Если тот карманный жулик, который служил со мной в роте, сменит после победы работку… я тоже сменюсь!
— Сменись, — сказал Шарлапов. — Многим после победы меняться надо. Многим!
Тарантас на выбоинах трещал, повизгивал. Лошади понурились. Шарлапов зябко кутался, покуривал. Сколько до санроты? С полкилометра?
— Спиридон, надоело плестись. Прокати с ветерком.
— Это по мне, любо-дорого! — Цыган выплюнул окурок, подобрал вожжи, взмахнул кнутом, гикнул: — Эг-гей, залетные!
Клавка ты, Клавка. Посадим тебя в машину — и уедешь. И когда-то увидимся? Но наипервейшая забота — чтоб доехала благополучно. На Стручкова я надеюсь, до самого Барнаула довезет, сдаст с рук на руки, а до Москвы и Наташа с ними поедет.
33
Пасмурное утро, прохваченное морозом, присыпанное снегом. Снег вчерашний, вперемешку с пылью, но, сдается, сегодня его подсвежит: дует низовой ветер, пророча поземицу. Сыпуче звенят вымороженные травы, в заснеженном поле неприкаянно чернеют кусты бирючины, хлобыстают нижними ветвями. Белые березы будто заляпаны черными вороньими гнездами. На дороге, на снегу, розовое пятно от конской мочи и бурое — от машинного масла. Машина подрагивает, постукивает, прогревая мотор.
Пора ехать, что они там копаются? Шарлапов поежился, потер подбородок и щеки шерстяной перчаткой. Покалывает морозко. Поземка разыграется. Он спросил:
— Зоенька, тебе не холодно?
— Нет.
— Ты сюда, за машину, тут подветренно.
— Мне удобно, — сказала она, не отрывая глаз от Клавки.
Девчонка в кабине приплюснула нос к стеклу — пуховый платок, шалевый воротник шубки, которую раздобыли интенданты и которую Зоя переделала для Клавки. Клавка отклеилась от стекла, и Шарлапов увидел, что мордашка у нее дрожит, но слез нет.
— Что они там копаются? — сказал Шарлапов. — Ехать надо!
Риторические вопросы, старина. И ты был молодым, ты сочувствуешь Наташе и ее парню, понимаешь их и сам разрешил Пахомцеву на ночь уйти из роты, переночевать в медпункте. Нелегко прощаться, когда любовь только началась. Сколь еще отпущено им в жизни этих всяких нелегкостей? Лишь бы любили по-настоящему, а тут настоящее.
От взошедшего солнца, накоротко разогнавшего тучи, зарозовели облака, дым от костра, снег, березовые стволы. Березы на опушке болели, сохли, маленькие деревца уже намертво засохли, большие еще, видать, держались. И Шарлапов с поразившей его отчетливостью вспомнил, как в захолустном городишке Льгове, в гражданскую войну, вымирала от тифа их многоедоцкая семья: сперва — дети, потом — взрослые, последним умер отец, а он, Ромка Шарлапов, средний из пяти сыновей, отданный в люди к лудильщику, уберегся от сыпняка, изо всей семьи остался один-одинешенек. Вислоухий пацан в кожаном фартуке тайком от хозяина лазил на голубятню погонять чужих голубей — о своих и не мечтал. Пацан стал Романом Прохоровичем Шарлаповым.
Солнце заволоклось небесной хмарью, и розовые облака стали белыми, и поземка задымилась бело, и Шарлапов с той же отчетливостью представил себе: белые голуби над заснеженной льговской окраиной.
У заднего ската покуривали, переговаривались шофер я Стручков, счастливчик, отпускник. Первый в полку солдат, заработавший орден Славы. Шофер говорил:
— Глянь-кась, Стручок, цигарка у тебя горит с одного боку… баба дома скурвилась!
— А у меня нету бабы, я холостой, ты глазом не мергай.
— Нету, так будет. Небось есть на примете?
— Нету.
— Нету, так будет.
— Ты не мергай, не мергай. — Стручков пританцовывал, согревая ноги в латаных сапогах. — Чего же ты меня агитируешь, а сам не женился?
— Нужна мне такая самодеятельность!
— Стручков, — сказал Шарлапов, — ты ее не простуди в поезде. Знаешь, в тамбуре, в коридоре сквозняки…
Из землянки вышли Наташа и Пахомцев, он вел ее под руку, на плече нес вещмешок. Шарлапов подумал: «Все ее приданое — армейский вещевой мешок…» Из другой землянки выбежали Наташины подруги, оттеснили парня, сгрудились, загалдели.
Шарлапов открыл дверцу, поцеловал Клавку, затем поцеловала Зоя. Клавкина мордашка задрожала еще сильней, но она так и не заплакала, спросила почти шепотом:
— Не обманете, с войны приедете?
— Приедем, — сказал Шарлапов.
— Куда же мы без тебя, Клавушка, — сказала Зоя. Сели шофер, Наташа, Клавка — между ними. Стручков перелез через борт, закутался в полушубок, погрохотал кулаком по кабине:
— Полный вперед!
Шарлапов взмахнул рукой, полуторка тронулась, покатила, выстукивая скатами по твердым грязевым наростам.
Разошлись притихшие, в слезах, девчата. Пахомцев потоптался, приложил руку к ушанке:
— Мне можно идти, товарищ полковник? Шарлапов кивнул.
Шарлаповы остались на пустынной дороге одни. Целуя Клавку, Зоя Власовна не заплакала, а сейчас ее плечи затряслись, она сдавленно зарыдала. Шарлапов обнял жену:
— Не нужно, Заенька.
— Прости меня… Рома…
— Простить? За что?
— За то… что не могу родить тебе ребенка…
— Глупая ты у меня, Заенька, глупая, — сказал он и крепче обнял ее.
Так — Заенькой — он называл жену очень редко.
А Сергей Пахомцев обогнул кулигу, прошел немного по дороге и остановился у припорошенного снегом камышовника, перед просекой: не мог так быстро и просто уйти от места, где только что расстался с Наташей.
Здесь все ему дорого — камыши, буерак, вылизанный ветром озерный лед, поле покатом, курящееся поземкой. Под холмом, в речной долине, — урема, на холме — краснолесье, на соседнем холме — березы, с пригорка на пригорок — тракт.
В эти минуты машина увозит Наташу, затем поезд повезет — до Москвы. И на Белорусском вокзале ее встретит брат Коля. А мама встретит в Краснодаре, Наташа понравится ей, они будут жить дружно. А вскоре и я уеду из полка. На курсы младших лейтенантов.
Наташа не сразу открылась ему, что беременна: не знала, как он к этому отнесется. А как он мог отнестись? Только так — чертовски был рад, зацеловал ее. И тут же сказал: «Теперь ты вдвойне обязана беречься. Тебя нужно отправить в тыл». И Зоя Власовна сказала это же, и полковник Шарлапов. Она всячески оттягивала отъезд, а он, напротив, торопил: езжай, езжай, на войне каждую минуту рвутся снаряды, не разбирая, где тут женщины, да еще и беременные. Они с Наташей отвечают и за того, третьего, который в положенное время явится на свет.
Совсем недавно его вызвали в штаб полка и предложили ехать на фронтовые курсы младших лейтенантов. Как оформят документы — вызовут.
Сегодня ночью они ни на секунду не уснули, два раза выходили из землянки — искали звезду на счастье. Но небо было захлестнуто сплошными, многослойными тучами.
Трудно уйти от места, где прощался с Наташей. Но пора на передовую.
Он повернулся лицом к ветру и, преодолевая его напор, зашагал в белесую клубящуюся мглу.
* * *Ноябрь словно разогнался, заскользил по льду озер и речек, не удержишь — замелькал день за днем, один другого бессолнечней, ветреней, с крупой, со снегом. В середине месяца — ледостав, и когда на ледяной покров Прони падали снаряды или мины, они выдалбливали воронки. Оттуда дышала паром черная вода. За ночь эти проруби затягивало молодым ледком.
Снаряды и мины падали в Проню и на ее берега не часто: на фронте воцарялось затишье.
Морозы чередовались с оттепелями, снег подтаивал, в низменных, топких местах скапливалась талая вода. Однако большей частью держались морозы — воздух чист, холоден, снег проморожен, под подошвами: «рып-рып» — декабрь подбирается.
Позиции боевого охранения пролегли на навесистом полуострове. Невдалеке, в тылу, торчали из снега печные трубы спаленной деревеньки, подальше, на склоне, — кладбище, занесенное снегом по макушки крестов. Траншея вдоль береговой кромки, изрезанной овражками. Река, выбеленная, в оправе темнеющих лозняков, отлично просматривалась. В ясную, солнечную погоду виделись вмерзшие в лед ветки и травы. Кое-где лед был бесснежный, по нему скользили под ветерком дубовые листья. При солнце — резал глаза, слепил. Лед был достаточно прочен, через реку можно перебраться и без помощи досок, и Муравьев предупреждал Соколова:
— Уши вострите. Как бы ночью вражеская разведка не припожаловала.
