Николай Попель - Танки повернули на запад
Поэтому-то и нервничали так ветераны — неужели Станислав останется пока что у врага? Волнение это передавалось другим. Вопрос «А Станислав?» буквально преследовал Катукова и меня, когда мы появлялись в частях.
Как почти и всюду за Днестром, под Станиславом не было сплошного фронта. Танковому взводу Подгорбунского предстояло миновать Хрыплин, выйти южнее железнодорожного моста к Быстрице Надворнянской, перебраться через речушку и «прощупать» Станислав.
Я догнал взвод уже на марше, вернее, на непредвиденной остановке.
Тянущаяся вдоль шоссе деревня горела, броня играла красными бликами. Укрывшаяся где-то неподалеку немецкая батарея с методичным упрямством слала снаряды. Иногда они попадали в горевшие дома, и разрывы подбрасывали вверх клочья пламени, охваченные огнем куски бревен и досок, иногда с глухим грохотом рвались на обочинах дороги.
У замыкающей «тридцатьчетверки» сорвало каток. Около танка — то озаряемые пожаром, то исчезающие во мраке — мелькали фигуры в полушубках, бушлатах, телогрейках. Я подошел никем не замеченный и услышал срывающийся голос Подгорбунского:
— Если дрейфишь, вались… знаешь куда!
— Не горячись, Вовка.
Воинскими званиями разведчики пользовались лишь в исключительных случаях или при начальстве. Обычно они довольствовались именами.
— Таких шкур, как ты, — не унимался Подгорбунский, — я бы расстреливал без суда и следствия…
— Я — шкура?!
Оба одновременно схватились за кобуры.
Я придержал сзади Подгорбунского за руку:
— Отставить.
Он круто повернулся. Совсем рядом я увидел бледное от бешенства, с побелевшими глазами лицо. Выцветшие пушистые брови запорошила копоть.
— А, товарищ генерал!..
— Если бы не боевая задача, отстранил бы вас обоих от командования.
— Если бы Подгорбунский не выполнял боевую задачу да каждый день не подставлял башку под пули, может быть, вы с ним и вовсе разговаривать бы не стали.
Эта развязность была мне настолько неприятна, что я вот-вот готов был вспылить. Подгорбунский издавна позволял себе больше, чем другие. И все с этим мирились, всем казалось, будто Подгорбунскому тесно в обычных рамках дисциплины. А теперь, после получения Звезды Героя Советского Союза, ему и самому стало казаться это.
— Из-за чего сцепились с командиром экипажа? — спросил я.
— Так, разошлись во взглядах на жизнь…
— Довольно дурака валять.
— Этот вояка, да и не он один… считает, что дальше на танках идти не надо. Может быть пробита их нежная броня, а заодно и экипажи поцарапаны…
Напротив нас рухнул догорающий дом. Взметнулись искры, отразившиеся в багрово трепетавших лужах. В темный осевший сугроб с шипением врезался раскаленный лист кровельного железа.
— Прав командир экипажа, — негромко сказал я. — Дальше двигаться пешими. Выполняйте.
Когда разведчики скрылись, у меня мелькнуло в голове: «А не выпил ли Подгорбунский?» За ним последнее время водился такой грешок. Несколько дней назад выяснилось, что разведчики в трофейной машине возят самогонный аппарат… Но я отогнал от себя эту мысль — отправляясь на задание, Подгорбунский не разрешал хмельного ни себе, ни подчиненным. Он обязательно обходил строй, останавливаясь возле каждого, и строго требовал: «Дыхни на меня».
Видимо, просто давали себя знать переутомление, перенапряжение, бесконечные разведки, поиски. Сказывались и слишком щедрые похвалы, к которым привык Володя.
Рассвет застал меня на командном пункте Горелова — в каменном доме лесничего, где на стенах висели оленьи рога и щерились клыками кабаньи морды. Горелов сидел в меховом жилете, накинутой на плечи шинели и неизменной танкистской фуражке.
— Мазут хлебаю, чтобы мозги не затуманились. Угостить?
Командир бригады грел ладони о пивную фаянсовую кружку с густо заваренным чаем. Ординарец поставил такую же и передо мной.
— Голову снимать будете? — устало посмотрел на меня Владимир Михайлович. Но иначе не мог. Да и не считаю, что поступил неправильно.
— Нельзя ли без загадок? — попросил я.
— Можно… конечно, можно, — Горелов поправил сползающую с широких плеч шинель, нехотя усмехнулся и рассказал, как все было.
Часа два назад сюда возвратился из разведки возбужденный, шумный Подгорбунский. Надо не мешкая брать Станислав. Там паника, смятение. После того как венгры отступили, немецкий штаб, сидевший в Станиславе, тоже выехал. Войск в городе — всего ничего. 183-я военно-полевая комендатура нарыла траншей, поставила проволочные заграждения, капониры. А людей — раз-два и обчелся. Разведчики прихватили с собой пленного ефрейтора — шофера из 68-й пехотной дивизии. Тот подтвердил: дивизия небоеспособна, выведена на переформирование; в ее разбитых полках царит страх перед советскими танками… Полевая жандармерия устраивает облавы. Мужчин от тринадцати лет (тоже мужчины!) до шестидесяти отправляют пешком и поездами на запад. Остававшиеся в Станиславе и в окрестностях семьи советских офицеров согнаны в бараки и взяты под охрану. — Чего вашей бригаде, товарищ полковник, у Надворной загорать? Тут и так тишь, гладь да божья благодать, — возбужденно советовал Подгорбунский. Надо: «В ружье!» и «Даешь Станислав!»
— Не шуми, — оборвал его Горелов. — А что я — лишенный голоса? Как в разведку — так Подгорбунский, а как слово скажешь — заткнись.
— Угомонись! — снова попросил Горелова — Не угомонюсь. Когда трусость наблюдаю…
— Подойди ко мне. Поближе… Выпил? Для отваги или Звезду Героя обмывал?
.. — Вы Звезду не трожьте. Я ее не на капэ зарабатывал. А что выпил, не скрываю. Уже после разведки, ребята подтвердить могут.
Горелов положил руку на плечо Подгорбунского.
— Я тебя, тезка, люблю и уважаю. И Звезду ты за дело получил. Но если еще раз…
Подгорбунский, насупившись, отошел в сторону.
— …Вы понимаете, Николай Кириллович, — объяснял мне Горелов, — Володя бог насчет разведки. Бывает гениальный музыкант, изобретатель, художник. А у него дар разведчика. Но брать город или не брать, а если брать, то какими силами, он мне не указчик. У меня самого из-за того Станислава душа изболелась. А тут еще Гавришко. Вытянулся как аршин проглотил: «Разрешите высказать свои соображения?» А чего высказывать, я-то знаю: с двадцать второго июня Гавришко как в Станиславе завел свой БТ, так больше ни жинки, ни сына Валерки в глаза не видел. Сколько мы с ним писем в Бугуруслан, в эту розыскную контору, отправила! А ответ все один: «В списках эвакуированных не значится…» Сидим с начальником штаба, думаем. А у стола. Гавришко свечой маячит. Сбоку Подгорбунский, забыв про обиду, ждет только моего слова. Обернешься назад, Лариса у стены в шинель кутается, молчит, но с меня глаз не сводит… Сцена прямо-таки, как в театре. Никто слов не произносит, и всем все понятно. Ломали мы голову с начальником штаба, с комкором связались…
Горелов шумно перевел дыхание, отхлебнул из кружки. Я представил себе, как в этой комнате с кабаньими мордами, оленьими рогами и лесньми пейзажами «окруженный со всех сторон» Горелов принимал решение… Сейчас здесь не было ни Гавришко, ни Ларисы, ни Подгорбунского, ни начальника штаба. В углу у телефона клевал носом связист, на другом конце той же скамьи ординарец пытался на немецкой спиртовке поджарить яичницу. Кубики сухого спирта не разгорались, и ординарец шепотом ругался. Вошел младший лейтенант без шапки, попросил разрешения обратиться к командиру бригады и положил перед Гореловым исписанный на обороте кусок топографической карты. Горелов пробежал глазами текст.
— Гавришко докладывает. Находится в центре Станислава, на Красноармейской улице. Помнит, черт, названия. Вошли без выстрела. Только у комендатуры небольшой бой. Захватили коменданта и еще нескольких офицеров. Сейчас двинут на вокзал… Вот и все… Не очень-то люблю, когда без выстрела.
Горелов склонился к вычерченному еще Гавришко плану Станислава и заключил в красный кружок комендатуру:
— У него двадцать два танка. Десант — мотострелковый батальон, сильно пощипанный. Все, что мог, дал. Это Володе Подгорбунскому кажется просто: снял бригаду и айда, «Даешь Станислав!»
— Подгорбунский тоже в Станиславе? — поинтересовался я.
— В соседней комнате дрыхнет. Я, когда сказал ему, что не пущу в город с Гавришкой, думал, взорвется от негодования. Заикаться даже стал. Вы заметили, с ним это случается после контузии. Кипит в нем лава. Но он при женщине никогда себе грубого слова не позволит. Покипел, покипел, а дисциплина верх взяла: «Какие будут приказания, товарищ полковник?» Ступай, говорю, в спальню господина лесничего и спи… Нахамил, сукин сын, выпил, а раздражения против него не имею. Доверяю больше, чем иному паиньке. Он не только гениальный разведчик, он — честнейший разведчик. А что выпивать стал или малость зазнается, так ведь не всякий такое нервное напряжение и этакую популярность выдержит.